«Возможно» – он еще надеется, ибо помнит: в предыдущем процессе не расстреляли ни Сокольникова, ни Радека.

«Я весь дрожу от волнения и тысячи эмоций, едва владею собой. Но именно потому, что речь идет о пределе, я хочу проститься с тобой заранее, пока еще не поздно... чтобы не было никаких недоразумений, я с самого начала говорю тебе, что для мира (общества) я: 1) ничего не собираюсь брать обратно из того, что я понаписал; 2) я ничего в этом смысле не намерен у тебя просить, ни о чем не хочу тебя умолять, что бы сводило дело с тех рельс, по которым оно катится. Но для твоей личной информации я пишу. Я не могу уйти из жизни, не написав тебе последних строк, ибо меня обуревают мучения, о которых ты должен знать. Я даю тебе честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые подтвердил на следствии».

Но почему подтвердил? И Бухарин первым из всех оболгавших себя подробно объясняет – почему!

"Мне не было никакого выхода, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая политическая идея Генеральной чистки:

а) в связи с предвоенным временем, б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных... Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему... Ради бога не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю. Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах".

Опять – Высшая целесообразность, всемирно-историческая задача. Когда-то во имя этого они убивали других, теперь – друг друга.

Обретши большую идею, Бухарин успокаивается, ибо уже не жалкий человеческий страх за себя и за семью заставил его предать, но – Большая идея. В мире идей он «свой»! Уже не трус, почти герой: во имя большого жертвует честью! Идет на гибель!

От восторга он становится возвышен и жаждет каяться.

"Я не христианин. Но у меня есть свои странности – я считаю, что несу расплату за те годы, когда я действительно вел борьбу... больше всего меня угнетает такой факт. Летом 1928 года, когда я был у тебя, ты мне говорил: знаешь, почему я с тобой дружу? Ты ведь не способен на интригу? Я говорю – да. А в это время я бегал к Каменеву. Этот факт у меня в голове, как первородный грех иудея. Боже мой, какой я был мальчишка и дурак, а теперь плачу за это своей честью и всей жизнью. За это прости меня, Коба. Я пишу и плачу, мне уже ничего не нужно... Когда у меня были галлюцинации, я видел несколько раз тебя и один раз Надежду Сергеевну. Она подошла ко мне и говорит: «Что же это такое сделали с вами, Николай Иванович? Я Иосифу скажу, чтобы он вас взял на поруки». Это было так реально, что я чуть было не вскочил и не стал писать тебе, чтобы ты... взял меня на поруки. Я знаю, что Н. С. не поверила бы, что я что-то против тебя замышляю, и недаром «подсознательное» моего "Я" вызвало этот бред".

Он надеется: Коба простит. Если бы он знал, с какой яростью должен читать Хозяин рассуждения о жене в письме того, кто был для него «убийцей»...

"А с тобой я часами разговариваю. Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан... Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся. Позволь мне, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:

а) мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю с собой... я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы тебя, чтоб этого не было, но это, вероятно, уже невозможно... я бы просил тебя дать возможность умереть до суда, хотя знаю, как ты сурово смотришь на эти вопросы;

в) если (далее зачеркнуто. – Э. Р.)... вы предрешили смертный приговор, то я заранее прошу тебя, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью яд в своей камере (дать мне морфий, чтобы я заснул и не проснулся). Дайте мне провести последние минуты, как я хочу, сжальтесь. Ты, зная меня хорошо, поймешь: я иногда смотрю в лицо смерти ясными глазами... я способен на храбрые поступки, а иногда тот же я бываю так смятен, что ничего во мне не остается... так что если мне суждена смерть, прошу тебя о морфийной чаше (Сократ);

с) дать мне проститься с женой и сыном до суда. Аргументы такие: если мои домашние увидят, в чем я сознался, они могут покончить с собой от неожиданности. Я как-то должен подготовить их к этому. Мне кажется, это в интересах дела и его официальной интерпретации.

Если мне будет сохранена жизнь, то я бы просил: либо выслать меня в Америку на X лет. Аргументы за: я провел бы кампанию по процессам, вел бы смертельную борьбу против Троцкого, перетянул бы большие слои колеблющейся интеллигенции, был бы фактически анти-Троцким и вел бы это дело с большим размахом и энтузиазмом. Можно было бы послать со мной квалифицированного чекиста и в качестве добавочной гарантии оставить здесь мою жену на полгода, пока я не докажу, как я бью морду Троцкому.

Но если есть хоть какое-то в этом сомнение, то послать меня хоть на 25 лет на Печору и Колыму, в лагерь, где я поставил бы университет, институты, картинную галерею, зоо– и фотомузеи. Однако, по правде сказать, я на это не надеюсь.

Иосиф Виссарионович! Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных. Но я готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению к вам, и к партии, и ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю, прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного Н. Бухарина".

Это письмо и есть последний ключ к процессам – здесь все написано. Нет, никакого помилования Хозяин ему не обещал. Это Бухарин все надеялся, а он молчал. Это Бухарчик на все согласился, бесконечно объясняясь в любви к палачу, а он... молчал!

Это Бухарин, величайший теоретик партии, сам за Сталина придумывает обоснование процессов – «большую и смелую политическую идею Генеральной чистки», даже не зная, существует ли она в действительности, чтобы прикрыть ею «подленького бесенка страха». Так без всякого обещания со стороны «друга Кобы» он вовсю сотрудничал со следствием.

Постараемся понять нашего интеллигента – правдивого лжеца, слабого силача, благородного подлеца, смелого труса и при том талантливого безмерно, даже в унижении своем. Он никогда не скажет: «Я попросту боюсь гнева этих ужасных жестоких людей», но обязательно выдумает великую идею, обоснование. Как я понимаю его и... люблю! Ибо я тоже – дитя страха. Вся моя сознательная жизнь прошла в стране Страха.

«Сжальтесь. Ты, зная меня хорошо, поймешь...»

Да, Сталин их хорошо знал. И потому придумал процессы.