«Да как вы посмели публиковать кастильские лирические песни, в которых Каталония представлена процветающей страной? И если мы платим за выпуск стихотворных сборников на каталанском, тогда как насчет баскского?» Все это было бы очень забавным, если бы не выглядело столь печальным, — в действительности же мы сильно нуждались хотя бы в видимости национального единства.

Вместо консолидации политические партии раскалывались на части — на две, а то и три фракции. CEDA (Испанская конфедерация независимых правых), CNT (Национальная конфедерация труда), РСЕ (Испанская коммунистическая рабочая партия), POUM (Рабочая партия марксистского единства), UGT (Всеобщий союз трудящихся), PSOE (Рабочая социалистическая партия Испании) — эти аббревиатуры, как и многие другие, не сходили в те дни с наших уст. Будь буквенные сокращения цыплятами, мы бы определенно были сыты.

Единственная группировка, не имевшая аббревиатуры, — испанская фашистская партия — в конце концов захватила власть в стране. Они называли себя «фалангой», англичанин сказал бы «фэлэнкс», что в переводе с древнегреческого означает «отряд воинов, движущихся единой линией, прикрываясь соединенными вместе щитами и копьями». Вот это было единство — в противоположность национальной разобщенности, в противоположность поголовному смятению разума. Но то была не единственная причина их победы, и даже не основная. Так, имя нередко может содержать в себе невероятную силу, подобную ветру, пробуждающему пламя и разбрасывающему на своем пути смертельные частицы порожденного им детища.

Но похоже, никто ничего не замечал. Если богачи озабочены лишь пополнением своих запасов ветчины, муки и оливкового масла; крестьяне на юге — защитой убогих хозяйств от набегов зайцев, ворующих желуди; анархисты — подготовкой взрывов на телефонных станциях, что угрожало личной безопасности участников концерта в Касса-Вьеха или в Баш-Льобрегат, — то противнику грех не воспользоваться таким шансом. Нищета, голод, тревога за свою жизнь означают лишь то, что молодая республика не в состоянии остановить неизбежное. Возможно, демократии не хватает сил взять душевнобольное общество за лацканы, встряхнуть его хорошенько и заставить образумиться. Народные выборы в 1931 году все-таки состоялись, но что изменилось? Те, что имели все, по-прежнему владеют землей, а доведенные до отчаяния люди отвечают на голод, выселение из своих домов, урезание зарплаты насилием. Тогда как мировая экономика находилась в руинах, они вопреки всему верили в чудо, надеясь что Вторая республика исцелит всех и даст то, о чем они давно мечтали.

Идеалисты. И правые и левые рисовали себе сияющий образ совершенного общества, которого они жаждали изо всех сил, а болезненное столкновение интересов было неотвратимым. Дон Кихот и ветряные мельницы. Классик был прав, и не стоило забывать, что герой Сервантеса, будучи несомненной жертвой человеческого бездушия, борясь с фантомами, больше всего навредил себе.

Католическая пресса аплодировала германским нацистам за то, что они уповали на родину, власть, иерархию. Система эта называлась «фашизм» и, по их мнению, он для нас подходил идеально. Все лучше, чем его альтернатива — коммунизм. Но что такое коммунизм? Это ярлык, который приклеивали ко всему, что не нравилось землевладельцам. Поколениями горожанам разрешалось собирать сбитые ветром плоды, рыскать по округе в поисках дров, поить скотину в латифундиях. Теперь подобные вещи считались опасными.

Я поддерживал контакт с Аль-Серрасом, человеком, который никогда в жизни не употреблял в своей речи аббревиатуры и не принадлежал ни к какой официальной партии. Но его симпатии — равно как и их отсутствие — были очевидны. Вот, что он писал мне как-то в 1932 году:

Ты должен понимать. В Малаге все эти люди — жулики. Они утащат любое, что не приколочено гвоздями, полагая, что это принадлежит им. Будущего для них просто не существует. Они бы съели все семена на складах, будь это возможно, и тогда им нечего было бы сеять на предстоящий год, чтобы прокормить себя в дальнейшем.

30 января 1933 года испанские газеты придержали известие о бомбежках Барселоны и Севильи, зато вовсю раструбили заграничную новость: Гитлер назначен канцлером Германии. Через два месяца я получил письмо от Авивы — короткое, сбивчивое, вероятно написанное в спешке. Вайлю удалось узнать, что нацисты собираются арестовать его, и он покинул страну, перебравшись в Париж. Оставили Германию и сотни других умнейших людей, включая Брехта.

Прошло не так уж много времени, а в застенках Генриха Гиммлера, комиссара нацистской полиции, уже томились политические противники нового режима, их численность росла день ото дня, так что уже не хватало места для их содержания. Как сообщали газеты, нацисты быстро нашли решение этой проблемы, открыв первые концентрационные, как они их называли, лагеря: один в Баварии около Дахау и следом еще три недалеко от Берлина.

Информацию, что она сообщила о Вайле, я воспринял довольно сдержанно, он был мне всегда симпатичен, но мой желудок тем не менее отказывался быть солидарным с моим мозгом и фиксировал легкие вибрации предчувствия. Если произведения Вайля оказались в черных списках, значит, на Авиву брошена тень подозрения, и она также покинет Германию, разве нет? Она там не просто изгой, а враг государства, учитывая ее национальность и политическую принадлежность. Я надеялся, что она попросит о помощи меня и Аль-Серраса. Возможно, тогда мы бы снова сделали записи или отправились в турне. Или я нашел бы для нее работу в рамках испанской школьной музыкальной программы.

Своими письмами я пытался пробудить в ней хоть каплю здравого смысла, соблазнял предложениями, заманчивыми для нее во всех смыслах. Возможно, мы — и в этот момент я задавал себе вопрос, ответ на который, уверен, отыскался бы быстро: осмелюсь ли я повернуться спиной к моим республиканским соратникам, — так вот, возможно, мы сможем покинуть Европу на некоторое время, если она этого пожелает. Мы могли бы отправиться в Англию или на Восток. Японский оркестр сделал мне предложение исполнить в качестве приглашенного дирижера симфонии Малера.

В ответ она описывала подробности происходящего в Берлине:

Повсюду повальное увольнение евреев с работы, даже художников и музыкантов, театральных работников. Это официальная политика. Есть даже Staats-kommissar по Entjudung — государственный комиссар по деевреизации культурной жизни.

И снова я был преисполнен надежды: она приедет.

А она: нет.

Слава богу, я в Берлине, где людям хватит ума, чтобы суметь найти решение проблемы. Так много евреев было выгнано с работы, что они создали свою Еврейскую культурную ассоциацию. В соответствии с планом доктора Курта Зингера будет открыт театр только для евреев. Значит, будет работа. Всегда найдется выход из затруднительного положения.

Она писала, что нацистское руководство поддерживает Ассоциацию, которая способна удовлетворять художественные потребности одной группы людей и служить пропагандистским целям другой. Это даст Хинкелю, Гиммлеру, Геббельсу и их соратникам шанс доказать миру, что они не обращаются жестоко с еврейским народом. Хинкель не без гордости заявил: «Еврейские артисты работают для евреев». Авива считала, что ему нравится видеть себя в роли покровителя-защитника евреев.