– Весь внимание! – отозвался Яковлев.

– Вам не следовало унижать Голощекина. Вы только напрасно вызвали в нем дополнительный приступ ненависти. И теперь он и во сне будет думать, как вам каким-нибудь пакостным образом дополнительно отомстить. Даже вопреки мнению своих коллег по исполкому.

– Принимаю ваше замечание к сведению, – отозвался Яковлев. – Но положительную роль в истории товарищей Белобородова и Сафарова тоже не стоит преувеличивать. Арестовывать они нас не стали и стрельбу открывать побоялись. Значит, настоящие «гадости», как выразилась наша Глафира Васильевна, впереди. И плохо не то, что нам придется преодолевать их, а то, что они наверняка постараются застигнуть нас врасплох. Что же касается моего выпада в сторону Голощекина… Да, наверное, не следовало макать его мордой в помойное ведро. Но Голощекин, по моим наблюдениям относится к той породе людей, которых нужно ответным ударом валить немедленно. Бить один раз и сразу наповал. Они уважают только кулак. Да и надоел он мне, если сказать по правде, – усмехнувшись, добавил Яковлев.

– Не самая лучшая мотивация, – проворчала Новосильцева, а матрос посмотрел на нее с большим уважением: ему очень понравилось слово «мотивация». Комиссар оставил реплику без внимания.

– Позвольте?.. Мне все же кажется, – произнес бывший поручик Керженцев, – что мы имеем дело не с врагами, а с обычной революционной вольницей.

– Хороша вольница! – воскликнул командир эскадрона Шикин. – Хороша! Чуть ли не целый батальон снимается с места, захватывает пассажирский поезд, выбрасывает оттуда пассажиров и отправляется на перехват нашего отряда. И все это на глазах совдепов, чека и боевых групп ЧОНа. Кто может себе такую вольницу позволить? Все у них давно слажено.

– Что у вас, Павел Митрофанович? – спросил Яковлев, не отвечая Шикину.

– Позвольте товарищ комиссар, – поднялся Гончарюк.

Яковлев кивнул.

– У меня почему-то сильная уверенность, что, товарищи из Уралсовета приготовили нам роль брандера.

– Кого? – переспросил Зенцов. – Какого Бендера?

– Брандера, юноша, – пояснил Гончарюк. – это не твой сосед Бендер. Это в морском бою небольшое судно, набитое порохом. Его подводят вплотную к кораблю противника. Закрепляют у борта и подрывают. Брандер взрывается, но при этом уничтожает врага.

Яковлев откинулся на спинку дивана.

– Жду конкретных предложений, – напомнил он. – Теории потом. Глафира Васильевна?

– У меня предложений всего два, – сказала Новосильцева. – Первое: попытаться переподчинить отряд Заславского. Второе: если не получится первое, отряд уничтожить.

Наступила тишина. Мужчины молча уставились на Новосильцеву так, словно не верили своим ушам.

– Принято, – прервал паузу Яковлев. – Приняты оба предложения товарища Колобовой. Какое конкретно – разберемся по ходу дела. Все? Совещание закрыто. Прошу по местам.

Когда командиры покидали салон комиссара, из коридора до Новосильцевой донеслись обрывки фраз:

– Решительная, однако, у нас мадам комиссарка, – неодобрительно заметил Керженцев.

– Да, уж от нее не ожидал, – это был голос Шикина. – «Уничтожить полностью!» Вот вам женщина!.. Надо же! Откуда такие нынче берутся? «Уничтожить»…

Вечером, снимая нижнюю сорочку и освобождаясь от чулок, она спросила Яковлева:

– Почему ты не дал мне сказать о шифровке? Не доверяешь своим людям?

Нежно обнимая Новосильцеву и лаская ее грудь, снова расцветающую после болезни, Яковлев шепотом ответил:

– Я доверяю только себе.

– А мне? – шепнула она ему на ухо, прижимаясь к его крепкому, словно высеченному из камня, телу и чувствуя, как его плоть решительно входит в нее.

Он прильнул к ее шее губами. Мягкие шелковистые усы и бородка ласкали ее лицо.

– И тебе иногда, – прошептал он.

Она задыхалась от восторга, чувствуя его силу и его любовь в такт постукивающим колесам поезда.

– Тебе – тоже доверяю, – прошептал он. – Иногда…

Волна счастья подкатила к ее горлу и вдруг взорвалась рыданием. Лицо залили слезы – она сотрясалась, беззвучно рыдая, кусая губы и пытаясь изо всех сил удержаться от крика. Постепенно конвульсии перешли в мелкую дрожь, и ее охватило ощущение необыкновенной внутренней тишины и пустоты. Такого с ней не было еще никогда. «Что это? – спросила она себя. – Наверное, и есть любовь… Настоящая».

– …Когда хочешь жить так же сильно, как и умереть, – прошептала она.

– Ты о чем, чаечка? – шепнул Яковлев.

– Потом, потом… – ответила она.

Они лежали изнеможенные, исчерпанные до конца коротким, но мощным взрывом чувства, который настиг их одновременно, коротко дышали и не могли успокоиться.

– Ты плачешь, милая? Почему? – спросил Яковлев, гладя ее по коротко остриженным волосам.

– Нет. Я не плачу… – прошептала она. – Это от счастья… И от горя… Что нас ждет? – спросила она.

Он помолчал.

– Сейчас этого не знает никто, – ответил он, наконец.

Она приподнялась на локте.

– Мне пора уходить, – произнесла Новосильцева. – А то начнут подозревать.

Он усмехнулся.

– Не волнуйся, – он поцеловал ее в глаза. – Все, кто хотел, давно заподозрили… Не спеши. На часах – Павел Митрофанович. Он все давно знает и понимает. Мы здесь все равно, как на корабле – мало пространства и много людей. Ничего не скроешь. Конечно, это плохо… Но, а если завтра жизнь будет кончена?

– Павел Митрофанович… – произнесла она. – Он хороший человек, правда?

– Он очень хороший человек – правда, – подтвердил Яковлев. – И он, по-моему, в тебя немножко влюблен, хотя и сам этого не подозревает. Интеллигент – что с него возьмешь! Светский человек.

– Светских интеллигентных матросов я еще не встречала, – заметила Новосильцева.

– Я – тоже, – ответил Яковлев. – Он все скрывает ото всех и от себя тоже – с первой вашей встречи. С той, когда кормил тебя с ложки, – усмехнулся он и снова осторожно поцеловал ее.

– Не надо целовать меня в глаза, – отстранилась она. – Говорят, плохая примета.

– Кто говорит? – поинтересовался он. – Те, кто тебя целует?

Она стукнула кулачком его по груди и вскрикнула от боли.

– Мерзкий! – она потерла ушибленную руку. – Я тебя накажу – увидишь. И не проси потом прощения! Не получишь!

Он снова осторожно поцеловал ее в глаза и прошептал:

– Я хочу, чтобы твои глаза не плакали. И помнили меня долго.

– Это они от счастья… – повторила она. – Я такого еще никогда не переживала. Я очень хочу жить! – вдруг воскликнула она. – Понимаешь? Я еще несколько месяцев назад совсем ничего не хотела – только умереть… Боже, если бы ты знал, как я устала!.. А теперь я так хочу жить! Но… боюсь даже думать, – она вздохнула. – Говорят, если целовать в глаза – это к смерти.