Мне очень хотелось поделиться с кем-нибудь, как интересно все-таки выходить замуж, но я так и не нашла, кому бы это рассказать. Маме? Ольге? Нет, конечно. Нельке… Тоже нет, она как раз страдала из-за очередного увлечения своего Федора, очень стараясь, чтобы он не понял причину ее страдания и не упрекнул ее в равнодушии и эгоизме.

* * *

Толя еще спал. А я лежала, вернее, полусидела-полулежала, рассматривая его спящего, и вдруг увидела, что он тоже смотрит на меня сквозь ресницы. Я смутилась и прижалась щекой к его огромному локтю.

— Ты знаешь, как странно, — сказала я. — Мне ведь всегда нравились небольшие мужчины.

Я не стала говорить, что некоторые из них были скорее даже маленькие по сравнению с ним, и без сравнения — тоже.

— Это просто природа требовала: «Рожай, Лена, рожай мальчика и люби его!» А ты все низкорослого мужчину полжизни пестовала, вместо того чтобы двенадцать мальчиков за это время родить…

Я засмеялась.

— Но я любила его, Толя. Я имею в виду Александра Виноградова. Ты сможешь с этим смириться?

— Было бы очень жалко тебя, если представить, что всю жизнь ждала меня в тоске и неудовлетворенности. Хотя, наверно, так оно и было. Больше тебе скажу — я рад, что был только один мой однофамилец, а не три других.

Я смотрела в смеющиеся глаза Толи и не знала, стоит ли говорить ему, какой разной может быть любовь. А главное, я сама не знала, виной ли тому приближающиеся роды, или неандертальская удаль Толи, или наше с ним недавнее знакомство при обоюдном большом опыте жизни и любви — но я действительно никогда не испытывала с Александром Виноградовым того, что испытываю каждый раз с Толей. Что не мешает мне оставаться спокойной и рассуждать о любви-константе. Чудно. Но это правда.

Как правда и то, что я миллион двести раз за четырнадцать лет маетной жизни с первым Виноградовым думала о том, что если встречу мужчину, с которым вся физиологическая тема будет легкой и простой, и гармоничной, — уйду к нему, этому неандертальцу или питекантропу. Почему как альтернатива любимому Виноградову мне мерещился безмозглый, огромный дикарь с добрым сердцем и нежной наивной душой новорожденного, не умеющего говорить, я не знаю. Но я его себе намечтала. И не думала даже, что в придаток ко всем достоинствам дикаря у моего возлюбленного может оказаться светлый ум и парадоксально спокойный нрав. Да и, конечно, такое трогательное и консервативное желание жениться на женщине, с которой спишь.

После приезда, кроме новой квартиры, нас ждал еще один сюрприз. Уже вышла книжка. Мне она показалась самой прекрасной в мире детской книжкой — яркая, необыкновенно красивая, большая. Актриса Варя Виноградова скакала до потолка, расставила все десять экземпляров, которые нам подарили в издательстве, по квартире и зачитывала вслух эпизоды всем желающим, то есть мне, Толе и по телефону бабушкам. Мои рисунки, наши с Варькой, смотрелись просто отлично, так, будто это побаловался по меньшей мере Амедео Модильяни в возрасте семи лет. Так мне казалось, от восхищения. Хотя у меня было ощущение, что кто-то умелой рукой их чуть подправил. Может быть, это был эффект отличной полиграфии.

Была суббота. Толе на работу к трем, Варю можно не будить в школу…

Мы только что проснулись. Когда мы приехали из Крыма, Толя несколько удивился, когда я предложила ему не спать в одной комнате. «Я не привыкла», — объяснила я. «Да и я не привык», — пожал он плечами и пришел вечером в мою комнату искать в моем шкафу свою огромную пижаму, захватив в своей комнате книжку.

— Всегда мечтал о личном кабинете, — пояснил он. — Он же — семейная библиотека. А в библиотеке никто не спит, там от обилия великих мыслей сон неспокойный. Возражений нет?

— Нет, — засмеялась я. — А галстуки где будут твои жить? У меня в шкафу или в библиотеке?

Толя наморщил лоб.

— Спроси у галстуков, пожалуйста, Ленуля. Где им будет приятней от меня прятаться.

— Помнишь историю с Гариком?

Он засмеялся:

— Нет. Забыл. Как тебя из съемной коммуналки вывозил.

— Да. Спасибо тебе.

Толя обнял меня и поцеловал в висок.

— Пожалуйста.

— Хотя я никогда бы не назвала нашу ту жизнь — «коммуналкой». Из-за хозяйки.

Он кивнул:

— Душевная женщина, я понял.

— Знаешь, у меня есть один знакомый журналист. Он пишет про самый разный криминал. С кем только не общается. Как-то мы встретились в командировке в Вологде, я писала об областном театре, а он — о структуре местных «крыш». Я поделилась с ним своей проблемой с квартирой. У меня уже была Варька. Я рассказала, что никак не могу ни продать, ни обменять эту квартиру, в которой нам двоим становится тесно. И он на полном серьезе предложил мне помочь. А именно — свести с человеком, который может организовать несчастный случай для гиблого пьяницы Гарри Савкина. Я отказалась. И не из страха сесть в тюрьму. И не из жалости к Савкину. Я испугалась, что если его убить, он будет приходить ко мне по ночам и терзать меня, мою душу. И в моей душе вместо светлых чувств к дочери Варьке и мучителю Виноградову будет страх и ужас, а жуткая морда покойного Савкина будет являться мне в самый неподходящий момент. Поэтому я отказалась.

— Человек, наверно, реже делает хорошее, надеясь, что ему воздастся. Скорее от дурного останавливает страх наказания — любого, в том числе того, о чем ты говоришь, душевных мук, не так разве?

— Да. Ты помнишь, кстати, свое первое вранье, осознанное?

Он пожал плечами.

— М-м-м… наверно, нет. Не зафиксировалось как-то.

— А я помню. Потому что это был первый раз, когда я маялась, будучи совершенно здоровой. Я училась во втором классе… Я сейчас забыла, что именно я наврала, помню только, что соврала своей учительнице. Это был первый раз в моей жизни, первое осознанное вранье. Я прекрасно помню, что был дождливый осенний день, и я шла из школы домой, я точно помню это место — у помойки, где у меня так противно, так сильно заскребло в душе… Я физически это ощутила. Вот тут, внутри в области грудной клетки, что-то сжималось, отпускало и снова нехорошо скручивалось. И я думала: «Вот скорей бы прошел сегодняшний день, вот скорей бы настало завтра и послезавтра. Ведь я забуду об этом? И мне уже не будет так тошно…» Понимаешь, почему я это рассказываю? Я всю жизнь боюсь этого состояния — когда тошно, когда стыдно, когда нехорошо на душе. И очень эгоистично в этом смысле стараюсь делать все так, чтобы душе моей было хорошо. Иногда это бывает сложно. Ведь недостаточно приехать к маме и привезти ей подарок, поставить галочку: «Ура, отстрелялась». А мама — не рада. Не понравился подарок, не того ждала, слов, может быть, ласковых ждала. Или вообще не хотела, чтобы я приходила к ней в обтягивающих брючках и крутилась перед ее молодым мужем. В этом бы и состоял мой подарок — сообразить. Не духи ей нужны были и не тестомешалка, и даже не цветы. А мой звонок: «Мам, я тебя люблю, прийти не смогу — дежурю в ТАССе. Почувствуй себя сегодня молодой, мамочка. У тебя так мало было женского счастья со всеми твоими мужьями. А даже если и много — ведь это точно последнее — радуйся…» Ты не спишь?