Она отодвинула рукопись. Она не находила в словах Роберта никакой поддержки. Наоборот, у нее крепло клаустрофобическое ощущение нехватки воздуха и света. Темнота, заключенная в темноту. Темнота в темноте.

Она бросила взгляд не панель телевизора. 00.32. Проверила, правильно ли поставлен будильник: надо проснуться не раньше пяти. Погасила свет и легла, осторожно положив руку Кельвину на грудь.

Боже, пошли мне сон. Пусть мне приснится мой брат. Но не его слова… Лежать здесь, в этом темном коконе… пусть мне приснится Роберт.

И Хенрик. Пусть мне приснится хороший, теплый сон о Хенрике и о Роберте.

Она и не надеялась быть услышанной, но через десять минут уже спала.

Гуннар Барбаротти выпил глоток остывшего кофе и уставился на коллегу.

Звали того Хелльгрен или Хелльберг, как именно, он тут же забыл. Но у этого Хелльгрена или Хелльберга один глаз был голубой, а другой карий, и Барбаротти смог бы найти его среди пяти тысяч других полицейских. Если бы, разумеется, в этом возникла необходимость.

А в настоящий момент такой необходимости не было.

Время: без пяти минут три ночи.

Место: полицейское управление на Кунгсхольмене.

Задача: отделить зерна от плевел.

— Что ты несешь?

— То и несу, — сказал этот самый Хелльгренберг. — У нее на завтра билет на Бангкок.

— Бангкок? То есть ты хочешь сказать, что…

Хелльгренберг зевнул:

— А ты как думаешь?

— То есть она и ребенок?

— Она и муж.

— Каким рейсом?

— В одиннадцать вечера.

— Из Арланды?

— Конечно из Арланды. Ты что, с луны свалился?

— Прошу прощения. Трудное детство на Манхэттене и в Рио-де-Жанейро. А ты откуда? Из Хёкаренгена?[73]

Хелльгренберг оставил колкость без внимания, почесал затылок и посмотрел на Барбаротти с плохо скрытой скукой.

— Как бы там ни было, — сказал инспектор Барбаротти, — горячее следа не бывает.

— А я тебе это и пытаюсь втолковать. Скорее всего, надо просто туда поехать и перехватить ее.

— Ребенок, — сказал Барбаротти. — Она не может улететь без ребенка.

— Может использовать билет мужа. Ты же не думаешь, что он полетит с ней.

— Скорее всего, не полетит. А разве можно поменять билет просто так — приехал в аэропорт и поменял?

— Не знаю. — Хелльгренберг поднял кулак, подумал, какой глаз потереть, и потер карий. — Не знаю… Может быть… ребенок же совсем маленький.

— Мы должны это узнать.

— Кто это — мы?

— О’кей, я проверю. У тебя есть номер рейса и все такое прочее?

Полицейский протянул ему лист бумаги:

— Тай Эйр. Там есть и время отлета, и номер рейса. И все такое прочее. Я пошел спать.

— Только сначала организуй мне машину до отеля.

— Если уж это так необходимо…

Барбаротти положил трубку и посмотрел на часы. Половина пятого. Он только что закончил разговор с Арландой. Его даже затошнило от усталости. Виски болели. Живот тоже болел после восьми чашек скверного кофе.

Он прилег, но не успел прикоснуться щекой к подушке, как сон как рукой сняло.

Легчайшая мысль, крылышко бабочки, не больше… но уснуть он так и не смог.

О черт! — пробурчал он и сел в постели. Вовсе не надо мне этим заниматься. Что за дикие идеи…

Он подвинул к себе телефон. Номер он помнил наизусть.

Теперь ее преследовала другая картинка. Если комната в отеле напоминала ей материнскую утробу, то здесь похоже на птицеферму. Именно так, наверное, чувствуют себя цыплята, вылупляясь из яйца.

Она одной рукой катила чемодан, другой — коляску с Кельвином. В аэропорту столько народу, что невозможно протолкаться сквозь толпу с ворохами чемоданов. Шесть утра, подумала она, неужели все самолеты отправляются так рано?

Прошло минут десять, не меньше, прежде чем она нашла нужную стойку. Перед ней было человек двенадцать, но это уже значения не имело. Кельвин не спал, но вел себя, по обыкновению, тихо. И второй ребенок, в животе, тоже затих. Все должно обойтись, подумала она.

Все должно обойтись. Через два часа мы будем в воздухе, подумала она. И тут же испугалась. Не говори «гоп». Ни в коем случае не говори «гоп».

Ее охватило странное спокойствие. Она мелкими шажками приближалась к стойке, где колдовали две молодые и красивые женщины в форменных костюмах. Что может случиться? Что может пойти наперекосяк? И вообще, наверняка пройдет немало времени, прежде чем кто-то обнаружит, что произошло.

Никаких причин для беспокойства. И никому не покажется странным, что она в ближайшие две недели не даст о себе знать. Кристина с мужем летит в Таиланд, это известно всем. Кому может прийти в голову, что она летит не в Таиланд, а в Малагу, причем на пятнадцать часов раньше? Она даже позвонила няне, сказала, что они передумали и решили взять Кельвина с собой. Да, в последний момент, да, оказалось, что на этот рейс есть свободные места.

Так что она вполне могла рассчитывать на четырнадцать дней передышки. Что будет дальше, она даже думать не хотела. Какой-нибудь выход найдется.

Всему свое время.

Если уж так необходимо продолжать жить, самое главное — спасти детей. Ночные мысли не оставляли ее. И обязательно надо успеть родить. До родов не меньше полутора месяцев, так что эти четырнадцать дней отсрочки придется как-то продлить… как она могла забыть? Странно, она время от времени совершенно упускала из виду, что в ней зреет новая жизнь.

Как она могла забыть об этом? С другой стороны, у нее было не так много времени, чтобы вообще о чем-то помнить… и опять же: «Не говори „гоп“». Так легко вообразить себе, что весь туннель ярко освещен — достаточно зажечь факел в одном его конце.

Пока не взлетим, никаких планов и никаких мыслей. И когда взлетим — тоже. Планы подождут. Думать только о предстоящих часах, самое большее — на день вперед… этого достаточно.

Перед ней, держась за руки, стояла очень пожилая пара. Свежие и загорелые, а на дворе декабрь. Наверное, живут где-то на юге. Приехали навестить родственников, погостили недельку — и назад, в свой солнечный рай. На мужчине слегка помятый, сливочного цвета, льняной костюм, женщина — в широких брюках и голубой тунике. Она ощутила укол зависти. Подумать только, им же наверняка под восемьдесят, а они стоят и держатся за руки… Мне такого никогда не испытать… а главное, я не могу смотреть на них без зависти… я даже этому не научилась.