– А ты почему ничего не сделаешь, Генри? – спросила дочка. Она сидела на траве и переводила настороженный взгляд с одного на другого.

Я встал на колени и потер Мод лодыжку.

– Не трогай меня! – взвизгнула она.

– Но он тебе помочь хочет, – сказала дочка.

– Да, папочка хочет помочь мамочке. – Я ласково потирал лодыжку и поглаживал икры Мод.

– Поцелуй ее, – сказала дочка. – Поцелуй, и пусть она перестанет плакать.

Я потянулся и поцеловал Мод в щеку. Удивительно, но она вдруг обняла меня и крепко прижалась к моим губам. Девочка обвила нас ручонками и тоже стала целовать. И вдруг у Мод начался новый приступ рыданий. На этот раз на нее и в самом деле было больно смотреть. Мне стало так жаль ее. Успокаивая, я ласково обнял ее.

– Боже мой! – всхлипнула она. – Фарс какой-то!

– Да нет же, – сказал я, – это искренне. Прости меня, пожалуйста, прости за все.

– Ты больше не плачь, – сказала дочка. – Мне есть хочется. И пусть Генри меня потом туда возьмет. – И ее пальчик ткнул в сторону рощицы, у которой кончалось поле. – И ты пойдешь с нами.

– Подумать только, что это единственный раз… а могло бы… И она опять всхлипнула.

– Не надо так говорить, Мод. День еще не кончился. Забудем обо всем этом, хватит, давай поедим.

Нехотя, словно через силу, она поднесла сандвич ко рту.

– Да не могу я есть! – И сандвич выпал из ее руки.

– Нет, сможешь, перестань. – Я снова обнял ее.

– Вот ты сейчас такой… А потом возьмешь и все испортишь.

– Нет, не испорчу. Обещаю тебе.

– Поцелуй ее, – опять попросила дочка.

Нежным долгим поцелуем я прижался к губам Мод. Кажется, теперь она в самом деле успокоилась, взгляд ее смягчился. После короткой паузы она проговорила:

– Почему ты не можешь быть таким всегда?

– Я такой, – ответил я, – когда мне позволяют. Не могу же я радоваться оттого, что мне приходится сражаться с тобой. Да к тому же теперь мы не муж с женой.

– Что ж ты тогда так со мной обращаешься? Почему всегда норовишь любовью со мной заняться? Почему не оставишь меня в покое?

– Я не любовью с тобой занимаюсь, – ответил я. – Это не любовь, а страсть. Но разве это преступление? Ради Бога, только давай не будем по новой, договорились? Так и быть, я буду с тобой обращаться, как тебе хочется, – сегодня. Я к тебе не притронусь…

– Я не об этом прошу. Разве я говорила, чтобы ты ко мне не притрагивался? Мне не нравится то, как ты это делаешь! Словно ни во что меня не ставишь. Никакого уважения ко мне… к моей личности. Вот что мне неприятно. Я знаю, что ты меня больше не любишь, но ты же можешь вести себя порядочно со мной, даже если тебе уже все равно. Да и я не такая уж ханжа, как ты воображаешь. Мои чувства, может быть, еще поглубже и посильнее твоих. И я могу найти желающих на твое место, вот посмотришь. Нужно только немного времени…

Она все-таки откусила от сандвича и замолчала, чтобы прожевать кусок. Но взгляд ее просветлел, и в нем помимо ее воли сквозило едва уловимое лукавство.

– Я хоть завтра могу замуж выйти, если захочу, – продолжала она. – Ты не думал, что так будет, а? У меня уже есть три предложения. Последнее сделал… – И она назвала имя того самого адвоката.

– Он? — Я не удержался от презрительной ухмылки.

– Да, он! — сказала она. – И он совсем не такой, каким тебе кажется. К тому же мне он очень нравится.

– Вот оно что! То-то он с таким пылом взялся за наше дело! Я-то понимал, что сам по себе этот Рокамболишка волнует ее не больше, чем тот доктор, с резиновым пальцем в ее вагине. Ее, по сути, не интересовал никто: ей хотелось только покоя и чтобы не было никаких страданий. Ей нужны были колени, на которых можно сидеть в полумраке, мужской член, таинственно проникающий в нее, невнятные слова, бормотания, в которых спрятаны ее запретные, невыразимые желания. Адвокат Как-Бишь-Его – мог ли он ей все это обеспечить? А почему бы и нет? Он будет надежным, как перьевая ручка, неприхотливым, как развалюха-крысятник, осмотрительным, как страховой полис. Самодвижущийся портфель, доверху набитый бумагами, саламандра с сердцем из пастрами[106]. Возмущен ли он был, узнав, что я приводил в свой дом другую женщину? Шокировало ли его, что я бросил использованный презерватив в раковину? Был ли он потрясен, узнав, что я оставил у себя завтракать свою любовницу? Улитка в шоке, когда дождевая капля проникает в ее раковину. Генерал потрясен, когда узнает, что в его отсутствие вырезали весь его гарнизон. Сам Господь Бог наверняка потрясен, когда видит, насколько тупо и бесчувственно человечье стадо. Но я сомневаюсь, чтобы когда-либо возмущались ангелы – даже тогда, когда к ним врывается буйнопомешанный.

Я пробовал ей внушить понятие о диалектичности и динамике морали. И так и сяк, даже язык заболел, старался растолковать ей тесную связь между животным и божеством. Мод разбиралась во всем этом так же хорошо, как разбирается первоклассник в четвертом измерении. Об уважении и приличиях она говорила как о кусочках рождественского пирога. Секс для нее оставался зверем, живущим в зоопарке; иногда, объясняя эволюцию, водят посмотреть и на него. Мы возвращались в город к вечеру, последний этап – надземка, ребенок уснул у меня на руках. Мамочка и папочка после отдыха на лоне природы. Город расстилался внизу в неумолимой геометрической неестественности – дьявольский сон, воплощенный в архитектуре. Сон, из которого не выбраться. Мистер и миссис Мегаполитен со своим отпрыском. Спутаны и скованы. Вздернуты к небу, как провяливаемая оленина. Пары всех сортов висят на крюках. На одном конце – медленная смерть от голода, на другом – банкротство, крах. Между станциями – ростовщик, закладчик с тремя золотыми шариками, символизирующими триединого Бога рождения, распутства, разрушения. Счастливые денечки. Туман, ползущий от Рокавэй[107], день, сворачивающийся, как опавший лист в Минеоле. А двери то открываются, то закрываются: свежатину отправляют на скотобойню. Обрывки разговора похожи на щебетание синиц. Кто мог бы подумать, что пухлый мальчуган рядом с вами через десять – пятнадцать лет обделается с перепугу на заморских полях сражений? Весь долгий день вы придумываете какую-то хреновину, а вечером сидите в зале и на серебряном экране перед вами проплывают тени. Может быть, подлинную реальность вы постигаете лишь тогда, когда сидите один-одинешенек в туалете и делаете ка-ка. Это ничего вам не стоит и совершается одним-единственным способом. Не то что есть, или совокупляться, или создавать произведения искусства. И вот вы выходите из туалета и оказываетесь в огромном сплошном сортире. К чему бы вы ни прикоснулись – все дерьмо. Даже завернутое в целлофан – все равно воняет. Кака! Философский камень индустриального века. Смерть и преображение – в дерьме! Живешь в универсальном магазине: в одном углу – прозрачные шелка, в другом – бомбы. Как бы ты это ни называл, каждая мысль, каждый поступок учтены в кассовом аппарате: ты охвачен с первого своего вздоха. Одна огромная интернациональная деловая машина. Материально-техническое обеспечение, как они говорят.