От Н. Н. Юденича я несколько отдалился ввиду его чрезмерной осторожности при моем конфликте с неким Филипишиным.

Это был весьма сомнительный тип, появившийся на рубеже века в Ташкенте. Он был офицером австрийской армии, военным инженером; по происхождению же это был галичанин. Филипишин бежал в Россию, захватив с собою, как говорили, секретные планы крепости Перемышля. Молва гласила, будто с его стороны это было бескорыстным предательством, сделанным ради прекрасных глазок России. Вероятно, он сам пустил о себе такую легенду.

Беглеца откомандировали в Ташкент. Здесь его прикомандировали к военно-топографическому отделу, где мы с ним таким способом как бы стали сослуживцами. Впечатление Филипишин на всех производил довольно отрицательное, и мало верилось в его идеалистические побуждения.

Позже Филипишин устроился лучше: был назначен помощником областного инженера в Ферганскую область. Сначала на новом месте дела его шли благополучно, но затем в техническом отделении областного правления были обнаружены злоупотребления. Несколько человек, в их числе и Филипишин, были преданы суду судебной палаты, и Филипишин был приговорен к четырем годам тюрьмы.

Он был подавлен этим приговором. Поехал в Петербург хлопотать. Говорил, что выждет проезда государя, прорвет полицейский кордон, бросится на колена перед царем и будет просить о помиловании. Однако этого не сделал.

Через несколько лет внезапно я его встретил в Тифлисе. Он теперь оказался членом редакции органа «Союза русского народа» — «Голоса Кавказа»[344], ультрапатриотической бутербродной[345] газетки, питавшейся, между прочим, ежемесячными подачками из канцелярии наместника, в которой я занимал должность вице-директора.

В эту пору произошло убийство несколькими лицами из грузинского духовенства экзарха Грузии архиепископа Никона[346]. Акт был явно антирусский, и вдруг встал остро вопрос об «истинных русских чувствах». Измену стали искать повсюду, в том числе и среди чисто русских. Появились добровольные сыщики, и во главе их стал «Союз русского народа» со своим печатным органом. Редакция «Голоса Кавказа», помещавшаяся на Головинском проспекте, вывесила, между прочим, над своим помещением черный флаг.

Прошло две-три недели. Как-то случайно встретились на Головинском проспекте, против «Голоса Кавказа», три старых туркестанца: Юденич, Филипишин и я. Обменялись несколькими незначительными фразами, говорить всем троим вместе было не о чем, и я как-то машинально, повернувшись в сторону редакции, произнес:

— Флаг у вас еще висит…

Через несколько дней стали вдруг с разных сторон поступать ко мне сведения, что из редакции газеты исходят по городу такие разговоры:

— Вот, мол, какова наша русская администрация на Кавказе: вице-директор канцелярии наместника его величества на Кавказе позволил себе открыто глумиться на улице над тем, что редакция «Голоса Кавказа» вывесила черный флаг по поводу убиения экзарха Никона.

По создавшейся тогда политической обстановке подобные слухи были опасны[347].

Мой шеф, директор канцелярии Н. Л. Петерсон, посоветовал, чтобы я ему написал по этому поводу официальное письмо с изложением, как происходило дело в действительности, а он передаст это письмо наместнику. При этом Петерсон настаивал, чтобы я сослался на Юденича как на присутствовавшего при разговоре.

К моему удивлению, Н. Н., хотя и признал клеветнический характер выпада Филипишина, но хотел отклонить ссылку на него. Больше всего он боялся, как бы не попасть свидетелем в суд. Под конец он согласился на ссылку на него только наместнику.

Так все и было сделано. Эпизод был ликвидирован, но этот случай охладил меня, конечно, к самому Н. Н. Юденичу.

Среди ужасных расправ на фронте, в 1917 году, со своим начальством распропагандированных «сознательных» солдат особенно выдается расправа с начальником дивизии генералом Гиршфельдом. Он был буквально исколот штыками своих солдат. Приведенный для усмирения «революционной» пехоты кавалерийский полк поддался пропаганде и перешел на сторону взбунтовавшихся солдат. Вместе с Гиршфельдом был убит и комиссар временного правительства. Заместитель этого комиссара, ставший впоследствии профессором В. А. Костицын, водворявший порядок на месте убийства, рассказывал мне, что ему стоило немало труда и хитрости, чтобы отобрать у сознательных солдат и увезти для погребения трупы Гиршфельда и комиссара.

Константин Григорьевич Гиршфельд был в Ташкенте еще молодым капитаном Генерального штаба. Среди остальных кутил офицеров он был едва ли не самым выдающимся. Кажется, был готов пить каждый день и целый день, и его лицо было вечно одутловатым и серым.

Жена Гиршфельда, худенькая небольшого роста женщина, никогда не отпускала Котика без себя. Она участвовала поэтому во всех его ночных попойках, хотя было видно, что она губит этим свое здоровье: всегда выглядела переутомленной и бледной. Ее участие в кутежах мужа объясняли ее боязнью, что без жены К. Г. разойдется уже вовсе без удержу.

Но в общем Гиршфельд считался не злым и безобидным человеком, вредящим больше всего себе же самому.

В военной среде говорили, будто трагический конец Гиршфельда был вызван его же виною: будто, когда пришел кавалерийский полк, Гиршфельд прежде всего пригласил все офицерство на завтрак, а в отсутствии офицеров полк и был распропагандирован. В. А. Костицын, производивший расследование убийства, отрицал это.

Капитан Снесарев, появившийся прямо из академии на ташкентском военном горизонте, сразу очаровал дам. Высокий стройный красавец, видимо, избалованный дамами. К тому же он обладал недурным, хотя и мало обработанным баритоном; он иногда выступал в любительских концертах в военном собрании. Избалованный атмосферой дамского поклонения, он держал себя провинциальным львом и не был чужд самомнения. Был определенным карьеристом.