– На самом деле премудрость невелика, – скупо проговорил Цепир. – Мы знаем всё, только не умеем достучаться до этого знания. Полагаю, твой учитель сразу взял бы нужную кость. Я не так тонко слышу мир, поэтому жду знака вот здесь. – Ноготь законознателя чиркнул по ладони. – У тебя всё может быть иначе. Пробуй.

Ознобиша понял, что ввергся в испытание. Захотелось на всякий случай отказаться, но было нельзя. Он выбрал костяшку с двумя лодками, перевернул. Смешал зеренье. Зажмурился, растопырил ладонь.

Возле дальней стены грянуло сбивчивыми созвучьями и хохотом, там подначивали друг дружку на сомнительное веселье. Вот затянули голоса, давясь смехом, враздрай, как бывает, когда скопом читают по одной грамотке:

Слова повели за собой напев, андархский уд грянул лихим плясом Левобережья. Ознобиша забыл козны, распахнул глаза, не в силах поверить. Вот сейчас всё кружало обернётся к нему. Укажет перстами.

Дурные голоса с упоением выводили:

Порядчики переглядывались. Обора придержал Новка, досадливо отложившего ложку. Четвёртого царевича покамест не дерзословили.

Кто за дверью стоял, пока смеялись царята?.. Кто подслушал глупую песенку, вздумал выпустить в люди? Праздник обретения слов грозил вывернуться похмельем.

Порядчики сидели багровые, прятали глаза. Щунуть горлопялов, снасть об стенку разбить? Ну да. Только тронь, раскричатся – добрых людей за правду обидели. Спустить? А как встанешь перед Гайдияром, буде вздумает осерчать?..

В ладонь Ознобише вмялись костяные углы. Рука что-то выбрала на столе, он моргнул, не сразу вспомнил, разжал кулак. С гладких плашек скалились острые боевые ножи.

Страху нельзя волю давать. Страх – как злая болячка. Ей чуть уступи… полежав, да и помрёшь! Так Ознобишу отец учил, Деждик Подстёга. Давно учил, но всё помнилось.

Песня о великом копье бытовала в городе уже вторую седмицу. К этому времени людям полагалось если не напрочь забыть беснование Гайдияра, то уж взять на зубок притчу посвежее. А поди ты! Немудрёная песенка до того хорошо легла на уста, что по-прежнему звучала буквально повсюду, стоило отвернуться красно-белым плащам. Порядчики ходили несчастные. Никого не трогали, ждали, чтобы само улеглось. Сколь опасно умножать терпельцев за правду, царская семья усвоила не вчера.

Первые дни Ознобиша просто отсиживался в покоях.

– Ты, верно, приводишь в порядок всё, что разузнал, – сказал ему Эрелис. – Ждать ли, что скоро мы приблизимся к родительской правде?

Слово «боязнь» так и не осквернило слуха. У Эрелиса подрагивала жилка на левом виске.

– Моя работа далека от завершения, – сказал Ознобиша. Подумал, добавил: – Отрадно, что твоя сестра, государь, находит в ней утеху и пользу. Позволь, однако, просить тебя как-нибудь удержать её завтра.

– Почему?

Ознобиша решил взять страх за рога:

– Я хочу пойти к четвёртому сыну. Он великий порядчик, навыкший проницать тайное. Боюсь, сразу догадается о государыне, когда увидит вблизи.

– Неужели ты думаешь, будто сестре может что-то грозить?..

– Ни в коем случае, государь. Просто мы знаем твоего брата как человека грозных и внезапных страстей… Не вели казнить, но, если царевна желает и дальше гулять неузнанная, на удачу лучше не полагаться.

Боевая жила на виске Эрелиса медленно успокаивалась.

– Сейчас я трижды обратился к тебе, Мартхе, а ты, отвечая, семь раз назвал меня государем. У меня голова чуть не разболелась. Мы с тобой ровесники и друзья. Когда уже обойдёмся без почётов, как мой отец и его райца Анахор?

«Которого Ваан полагает посрамлением сана… И не семь, а всего дважды…»

– Я тоже надеюсь… однажды совершить для тебя хоть часть того, что правдивый Анахор – для твоего отца… государь.

Над исадом, отдаваясь в разбитой печи, то громче, то тише витали лукавые звоны Левобережья. Ознобиша надвинул куколь плаща, ускорил шаг. Для похода в расправу он выбрал день, когда доброму человеку не грешно было сидеть у огня, в домашнем уюте. Резкий ветер с Кияна дышал ледяной сыростью, мокрые хлопья мчались в глаза.

Над старым причалом, где к каменным надолбам больше не привязывали рыбачьи лодки, грозным предупреждением торчали на кольях две лохматые головы. Жадные чайки успели их исклевать, но черты оставались ещё узнаваемы. Крупный нос… бородавки… Рядом на дно бывшей гавани вела лестница. Её выстроили в первый год после Беды. Дерево тогда было легкодостижимо, а царственноравный город вовсю кичился венцом. Для каждой ступени пилили вдоль большие стволы. Сейчас в середине лестницы зияла дыра, там постукивали молотки. Ветхие плахи провалились в день распри дружин, когда хлынул шальной от страха народ. Ознобиша немного постоял возле трудников. Посмотрел, как выбивали гнильё, годное лишь в очаг.

«Ведь были когда-то свежие, чистенькие лесины. А ещё прежде того – зеленели, проклюнувшись из семян. Солнцу радовались…»

Идя через гавань к бутырке, он трижды отбегал за валуны, влекомый телесным выражением страха. Однако назад не повернул.

– Занят воевода, – хмуро прошамкал старшина Обора, встреченный у ворот. – Суд судит.

– О, – обрадовался Ознобиша. – Государю Эрелису предстоит миловать и казнить, мне – скромно помогать ему. Доведётся ли поучиться справедливости у четвёртого сына праведных?

«Небось крадуна взяли на торгу. Буяна смиряли…»

Не угадал! Среди двора, коленями в талой жиже, стучал зубами крепкий парень. Босой, мокрый, жалкий. Ознобиша удивился штанам с выдернутым гашником.

Узнал тягуна, испугавшегося дружинных мечей.

Другие порядчики, не занятые обходами улиц, сурово стояли вдоль стен. Гайдияр восседал на походном стольце, укрытый от липких хлопьев кожаным пологом с бахромой и кистями. Парчовая шуба, лучистое серебро малого венца… Осанка, взгляд! Сильные руки, возложенные на яблоко меча! Неволей поймёшь купца Жалу и многих, грезивших царём Ойдригом Первым. По прозвищу Победитель.