— Джеффри не представил нас друг другу, и вы, кажется, не имеете ни малейшего понятия, кто я, если не считать того, что я мать этого человека, — она кивнула в сторону Джеффри.

— Извините, но так оно и есть, — сказала Нора — Вы знали Кэтрин Маннхейм? И Ченселов тоже?

— Разумеется, — сказала женщина. — Кэтрин была моей старшей сестрой. С Линкольном Ченселом я познакомилась в «Береге», и, прежде чем я успела сообразить, что к чему, он предложил мне на него работать. И я работала в его доме еще в те времена, когда ваш муж был маленьким мальчиком.

Нора изумленно переводила взгляд с женщины на Джеффри. Последний нервно прочистил горло.

— Мистеру Ченселу не нравились итальянские имена и фамилии.

— Когда он нанял меня, я была Хелен Деодато, но вы могли слышать обо мне как о Хелен Дэй. Когда дом перешел к Элдену Ченселу и его жене, они стали называть меня Чашечницей.

Долго-долго Пиппин сидел в тепле и мерцании горящего очага, не произнося ни слова. Он пристально вглядывался в лицо старухи. После всего, что поведала ему эта женщина, седые усики над ее верхней губой и торчащий вперед острый подбородок уже не пугали Пиппина. И даже череп, из которого она пила свое вонючее темное зелье, и даже груда черепов за ее спиной больше не пугали мальчика. Он слишком увлекся ее историей, чтобы бояться.

— Не понимаю, — сказал Пиппин. — Вы — его мать, но он — не ваш сын?

На несколько секунд, показавшихся ей вечностью, Нора лишилась дара речи. Она не могла пошевелиться. Решительная пожилая женщина рядом с ней, на груди которой покоились тяжелые золотые цепи, ожерелья из старинных монет, из глиняных бусинок, из серебряных птичек с серебряными перьями, из сверкающих красных и зеленых камней, сидела, опустив широкие ладони на колени и чуть подавшись вперед, и наблюдала за эффектом, произведенным на Нору ее словами, в то время как Нора вбирала в себя ровные черные брови, умные темные глаза, рельефный нос, полные, красиво очерченные губы и округлый подбородок Хелен Дэй. Чашечница О'Дотто — Дей и О'Дотто — две половинки ее настоящей фамилии, не известной Дэйви, потому что его дед считал итальянские фамилии слишком пролетарскими, чтобы произносить их в своем доме.

— Джеффри, ты должен был рассказать ей хотя бы что-то, — упрекнула Хелен сына — Негуманно выплескивать на нее все вот так, сразу.

— Я думал о том, что так будет гуманнее по отношению к тебе, — сказал Джеффри.

— Ничего, переживу, — сказала Нора.

— Конечно, переживете.

— Вы правы, все так сразу принять нелегко... Я много слышала о вас от Дэйви. Вы — легендарная личность. В доме до сих пор вспоминают о ваших десертах.

— В этой семье все сладкоежки. Старый мистер Ченсел мог в одиночку съесть целый торт из семи коржей. Иногда мне приходилось печь два торта — один для него, а второй — для всех остальных. И маленький Дэйви был таким же. Помню, я все переживала, что он растолстеет, когда вырастет. Не растолстел? Думаю, нет. Вы не вышли бы за него замуж, если бы он был таким же мешком с жиром, как его дед.

— Нет, не вышла бы, но он не растолстел.

— С кем мне еще было посудачить, как не с ним? — В голосе Хелен мелькнула грустинка. — Дэйви наверняка скучал по мне, когда его родители от меня избавились. Бедный мальчик, конечно, скучал, да еще с такими родителями...

— Как-то он сказал мне, — вставила Нора, — что порой думал, будто вы его настоящая мать.

— Его настоящая мать проводила с ним немного времени. Частенько она и не знала, в доме он или нет.

— И даже она не была его настоящей матерью, — сказала Нора. — Вы ведь наверняка были в «Тополях», когда умер первый ребенок.

Хелен Дэй приложила палец к губам и внимательно посмотрела на Нору.

— Да, — кивнула она. — Этот «переполох» случился при мне.

— На самом деле Дэйзи и Элден не хотели ребенка, не так ли? Это Линкольн Ченсел заставил их усыновить Дэйви.

И вновь оценивающая пауза.

— Я бы сказала так: старик дал им понять, что хочет иметь наследника. В те дни на Маунт-авеню было немного спокойных ночей. — Хелен отвела взгляд, и ее миловидное лицо стало вдруг каменным. — Джеффри сказал, вы хотите поговорить со мной о моей сестре.

— Очень хочу, но нельзя ли сначала задать несколько вопросов о других членах вашей семьи?

Хелен подняла брови.

— О других членах моей семьи?

— Сабина Мэнн — ваша сестра?

Пожилая женщина стегнула взглядом сына.

— Нам надо было повидать Эва Тайди, — пояснил он. — Его номера нет в справочнике, и я позвонил Сабине и попросил пригласить его к себе в дом.

— Что она с радостью и сделала, не сомневаюсь... Небось сновала туда-сюда с дешевым печеньем и чашкой «Эрл Грея»[28].

— На этот раз был «Порох». И Сабина приносила его только один раз. Но вынужден признать, что она опять на меня ворчала.

— "Порох", — покачала головой Хелен. — Бог ты мой. Ну, ничего, переживет. Полагаю, Эверетт Тайди понадобился вам для того, чтобы поговорить о его отце?

— Да, — кивнула Нора.

— Он помог вам чем-нибудь?

— Высказал кое-какие предположения, — сказал Джеффри, бросая Норе предупреждающий взгляд, который не укрылся от его матери.

— Не стану допытываться, — сказала она. — Не мое это дело, за исключением того, что касается моей сестры. Однако насколько я помню отца Эверетта, о Кэтрин он мог рассказать немного. Мне казалось, они почти не разговаривали друг с другом. Вряд ли он сказал что-то такое, что впечатлило бы бедняжек Эффи и Грейс. — Заметив, что Нора перестала ее понимать, Хелен пояснила: — Это мои сестры. Те дурочки, которые посмотрели кино и наняли адвоката.

— Ничего удивительного. Это была просто дурацкая идея. А теперь, насколько я знаю, эта дурацкая идея захватила и мерзавца, похитившего вас из полицейского участка — Хелен с отвращением покачала головой. — Но позвольте мне ответить на ваш вопрос. Сабина Мэнн, слава богу, не сестра мне. Она была Сабиной Крафт, прежде чем вышла за моего брата Чарльза. Это завершило ухудшение отношений между мной и братом, которое началось, когда он поменял имя.

— А почему он поменял имя?

— Чарльз ненавидел нашего отца. Сменив имя, можно было причинить отцу боль. Чарльз сделал это, как только ему исполнился двадцать один год. Тот позор чуть не стоил Эффи и Грейс тех крохотных крупиц рассудка, которыми они обладали. А Кэтрин, разумеется, ничто не волновало. Как всегда. Для нее это ничего не значило. Кэтрин всю жизнь была как бы независимой державой.