Он смирялся и уступал, а на другой день снова возмущался, старался унизить в глазах невесты своего друга, называл его подлецом, негодяем, грозил вызвать на дуэль и т. д.

Однако до дуэли не дошло — друзья объяснились и разъехались врагами, но Чаров продолжал бывать в доме Гладковых, где его очень любили за веселый характер и охотно приглашали. Тут Лосев увидел, что промахнулся, дав более свободы действия своему врагу разрывом с ним, и еще сильнее возненавидел его.

Вдруг поход. Лосев должен был идти, оставаться было невозможно.

Готовился и Чаров, к радости несчастного жениха, назначенный в авангард отряда. Но всякое несчастье бывает неожиданно и рушится всегда на неприготовленную голову. Накануне выступления Чаров, пробуя купленную лошадь, упал с нее и вывихнул ногу, идти в поход он не мог, пришлось лечь в госпиталь. Ужасно страдал теперь Лосев, он не ожидал такого удара судьбы и теперь считал себя самым несчастным человеком в мире.

Он рисовал себе картину, как его Лена ходит навещать больного Чарова, и вот, казалось ему, она начинает любить его все больше, сильнее и, отказав ему, идущему теперь, быть может, на смерть, выходит замуж за врага его, за гнусного, гадкого человека.

Вот что терзало душу бедного Лосева всю дорогу. То ему представлялось, что выздоровевший Чаров сидит теперь в тенистом саду с нею — там, где так недавно они испытывали вдвоем столько счастья, то ему казалось, что ненавистный враг его, глядя в глаза его невесте, крепко сжимает ей руки и вдруг… дальше он боялся углубляться в свои мрачные предположения, он вскакивал и начинал ходить по бивуаку. Он ненавидел в такие минуты свою Лену, презирал ее и, сжимая кулаки, сквозь зубы бормотал: «Вот погодите, голубки, я вас… врасплох».

Но вдруг снова нежная любовь к оскорбленной только что им девушке еще с большею силою зажигалась в нем, и он доставал ее карточку, ставил перед собою и долго, долго глядел на нее и не мог наглядеться, налюбоваться дорогими ему чертами. Долго любовался он портретом и потом пламенно прижимал его к губам.

Огарок стеариновой свечки тускло освещал внутренность палатки, покачивавшейся от дуновения ветерка; на бивуаке было все спокойно — все спало после тяжелого перехода, только издали вместе с ветром долетал нестройный звук, производимый жующими свой ячмень лошадьми, да удары их копыт о каменистый грунт Памира.

Спрятав карточку, Лосев пододвигал ягтан[81] к кровати, усаживался на нем, доставал походную чернильницу и бумагу, подкладывал под нее папку от планшета и начинал писать. Долго, почти до рассвета, писал он свои послания к невесте и все не мог высказаться, все чего-то не хватало.

В этих письмах сквозила и любовь самая нежная, хорошая любовь, и бешеная страсть, поэзия и ревность жгучая, тоска безотрадная — всего было много в них, тяжелые конверты с такими посланиями отправлялись им с каждой оказией по назначению.

Получал и он письма, но они не удовлетворяли его, он их уже знал наизусть, перечитывая каждый день по приходе на бивуак в своей палатке. Все спят, а Лосев пишет или читает, так и прозвище он получил «писатель».

Два месяца прошло после выступления, и в деле он побывал, пороху понюхал, а мысль о возвращении не давала ему покоя. Писем от Лены он получил всего шесть, а ему хотелось их получать каждый день, два раза в день, — ежечасно. За последние две недели он не получил ни одного письма.

«Так и есть, — думал он, — мои предположения сбылись». И снова тоска завладевала им, и он начинал хандрить.

Известие о выступлении воскресило беднягу, но каково же было его разочарование, когда он именно, он, никто другой, был оставлен зимовать. В отчаянии он бросился к командиру, но напрасно — ничего не помогло, все доводы его были опровергнуты, он был оставлен в числе двух казачьих офицеров.

Вот отчего он грустный такой сидел поодаль от ликующей толпы товарищей, не принимая участия в их веселье. Невесело ему было.

— В ружье! — раздалась команда проскакавшего командира, все поднялись, солдаты заволновались, разбирая ружья, и отряд направился дальше.

— А знаете ли новость, господа? — подъехал к офицерам адъютант. — Ведь мы, пожалуй, и все зазимуем.

— Что вы? Быть не может! — посыпалось на него со всех сторон. У всех на лице мелькнуло беспокойство.

— Да вот, смотрите! — Адъютант стал читать бумагу.

По распоряжению высшего начальства отряду было приказано зайти на озеро Ранг-Куль, построить там крепость и оставаться до распоряжения.

Вот так и в Маргелан пошли! Вот так сюрприз! Уж прямо бы повели на Ранг-Куль, а не дразнили бы возвращением, думал каждый.

А Лосев, опустив поводья и склонив на грудь голову, ехал обратно к Памирскому посту, грустный, переполненный зависти к удаляющемуся отряду.

15. РАНГ-КУЛЬСКОЕ УКРЕПЛЕНИЕ. АФГАНСКИЙ МАЙОР

В семидесяти верстах от Памирского поста, среди огромной котловины, окаймленной невысокими, но покрытыми снегом горами, над которыми величественно возвышается вершина Муз-Таг-Ата, блестя своею седою головою над Памиром[82], расположились два небольших озера, одно восточнее другого, соединенные довольно широким протоком, — это и есть озера Шар-Куль и Ранг-Куль. Здесь, на восточном берегу Ранг-Куля, и раскинул отряд свои палатки.

Отдохнули солдаты накануне на берегу озера Шар-Куль и потому, совершив теперь переход в 20 верст, чувствовали себя достаточно бодрыми, чтобы приняться за работу, и работа закипела.

С 27 августа по 1 сентября с необыкновенной энергией, без отдыха работали солдаты над новым укреплением, и вот на бруствере его водворен русский флаг.

Укрепление построено на громадной зеленой площади, покрытой сочною, зеленою травою, только берега озера усеяны осокою, откуда и само озеро получило название Ранг-Куль (осочьего). Это озеро от крепости находится в шести или семи верстах, и его не видно даже с бруствера.

Самое укрепление сложено из мешков, наполненных землею, которая для этого бралась снаружи, отчего и образовался ров, имеет четырехугольную форму. Это незатейливое укрепление удовлетворяло намеченной цели — закрыть доступ со стороны Кашгара к Памирскому посту, так как, скрытое от глаз в небольшой котловине, внезапно, на очень близком расстоянии вырастало перед глазами приближающегося всадника. Даже днем, отойдя шагов на четыреста, трудно было его заметить, и разве только юрты, видневшиеся маленькими грибочками из-за ограды, выдавали присутствие человека. Однако это обстоятельство не могло мешать в стратегическом отношении значению укрепления, так как по всей долине Ранг-Куля и во всех джилга (ущельях) — всюду ютилось множество аулов памирских