Ваш Карл Вольф».

«Пергамон» разбомбили англичане, но профессор Плейшнер не стал эвакуироваться со всеми научными сотрудниками. Он испросил себе разрешение остаться в Берлине и быть хранителем хотя бы той части здания, которая уцелела.

Именно к нему сейчас и поехал Штирлиц.

Плейшнер ему очень обрадовался, утащил в свой подвал и поставил на электроплитку кофейник.

– Вы тут не мерзнете?

– Мерзну до полнейшего окоченения. А что прикажете делать? Кто сейчас не мерзнет, хотел бы я знать? – ответил Плейшнер.

– В бункере у фюрера очень жарко топят…

– Ну, это понятно… Вождь должен жить в тепле. Разве можно сравнить наши заботы с его тревогами и заботами? Мы есть мы, каждый о себе, а он думает обо всех немцах.

Штирлиц обвел внимательным взглядом подвал: ни одной отдушины здесь не было, аппаратуру подслушивания сюда не всадишь. Поэтому, затянувшись крепкой сигаретой, он сказал:

– Будет вам, профессор… Взбесившийся маньяк подставил головы миллионов под бомбы, а сам сидит как сволочь в безопасном месте и смотрит кинокартины вместе со своей бандой…

Лицо Плейшнера сделалось мучнисто-белым, и Штирлиц пожалел, что сказал все это, и пожалел, что он вообще пришел к несчастному старику со своим делом.

«Хотя почему это мое дело? – подумал он. – Больше всего это их, немцев, дело и, следовательно, его дело».

– Ну, – сказал Штирлиц, – отвечайте же… Вы не согласны со мной?

Профессор по-прежнему молчал.

– Так вот, – сказал Штирлиц, – ваш брат и мой друг помогал мне. Вы никогда не интересовались моей профессией: я штандартенфюрер СС и работаю в разведке.

Профессор всплеснул руками, словно закрывая лицо от удара.

– Нет! – сказал он. – Нет и еще раз нет! Мой брат никогда не был и не мог быть провокатором! Нет! – повторил он уже громче. – Нет! Я вам не верю!

– Он не был провокатором, – ответил Штирлиц, – а я действительно работаю в разведке. В советской разведке…

И он протянул Плейшнеру письмо. Это было предсмертное письмо его брата:

«Друг. Спасибо тебе за все. Я многому научился у тебя. Я научился тому, как надо любить и во имя этой любви ненавидеть тех, кто несет народу Германии рабство. Плейшнер».

– Он написал так, опасаясь гестапо, – пояснил Штирлиц, забирая письмо. – Рабство немецкому народу, как вы сами понимаете, несут орды большевиков и армады американцев. Их-то, большевиков и американцев, мы и обязаны, как учит ваш брат, ненавидеть… Не так ли?

Плейшнер долго молчал, забившись в громадное кресло.

– Я аплодирую вам, – сказал он наконец, – я понимаю… Вы можете положиться на меня во всем. Но я должен сказать нам сразу: как только меня ударят плетью по ребрам, я скажу все.

– Я знаю, – ответил Штирлиц. – Что вы предпочитаете: моментальную смерть от яда или пытки в гестапо?

– Если не дано третьего, – улыбнулся Плейшнер своей неожиданной беззащитной улыбкой, – естественно, я предпочитаю яд.

– Тогда мы сварим кашу, – улыбнулся Штирлиц, – хорошую кашу…

– Что я должен сделать?

– А ничего. Жить. И быть готовым в любую минуту к тому, чтобы сделать необходимое.

7.3.1945 (22 часа 03 минуты)

– Добрый вечер, пастор, – сказал Штирлиц, быстро затворяя за собой дверь. – Простите, что я так поздно. Вы уже спали?

– Добрый вечер. Я уже спал, но пусть это не тревожит вас; входите, пожалуйста, сейчас я зажгу свечи. Присаживайтесь.

– Спасибо. Куда позволите?

– Куда угодно. Здесь теплее, у кафеля. Может быть, сюда?

– Я сразу простужаюсь, если выхожу из тепла в холод. Всегда лучше одна, постоянная температура. Пастор, кто у вас жил месяц тому назад?

– У меня жил человек.

– Кто он?

– Я не знаю.

– Вы не интересовались, кто он?

– Нет. Он просил убежища, ему было плохо, и я не мог ему отказать.

– Это хорошо, что вы мне так убежденно лжете. Он говорил вам, что он марксист. Вы спорили с ним как с коммунистом. Он не коммунист, пастор. Он им никогда не был. Он мой агент, он провокатор гестапо.

– Ах вот оно что… Я говорил с ним как с человеком. Не важно, кто он: коммунист или ваш агент. Он просил спасения. Я не мог отказать ему.

– Вы не могли ему отказать, – повторил Штирлиц, – и вам не важно, кто он: коммунист или агент гестапо… А если из-за того, что вам важен «просто человек», абстрактный человек, конкретные люди попадут на виселицу – это для вас важно?!

– Да, это важно для меня…

– А если – еще более конкретно – на виселицу первыми попадут ваша сестра и ее дети, – это для вас важно?

– Это же злодейство!

– Говорить, что вам не важно, кто перед вами – коммунист или агент гестапо, – еще большее злодейство, – ответил Штирлиц, садясь. – Причем ваше злодейство догматично, а поэтому особенно страшно. Сядьте. И слушайте меня. Ваш разговор с моим агентом записан на пленку. Нет, это не я делал, это все делал он. Я не знаю, что с ним: он прислал мне странное письмо. И потом, без пленки, которую я уничтожил, ему не поверят. С ним вообще не станут говорить, ибо он мой агент. Что касается вашей сестры, то она должна быть арестована, как только вы пересечете границу Швейцарии.

– Но я не собираюсь пересекать границу Швейцарии.

– Вы пересечете ее, а я позабочусь о том, чтобы ваша сестра была в безопасности.

– Вы словно оборотень… Как я могу верить вам, если у вас столько лиц?

– Вам ничего другого не остается, пастор. И вы поедете в Швейцарию хотя бы для того, чтобы спасти жизнь своих близких. Или нет?

– Да. Я поеду. Чтобы спасти им жизнь.

– Отчего вы не спрашиваете, что вам придется делать в Швейцарии? Вы откажетесь ехать туда, если я поручу вам взорвать кирху, не так ли?

– Вы умный человек. Вы, вероятно, точно рассчитали, что в моих силах и что выше моих сил…

– Правильно. Вам жаль Германию?

– Мне жаль немцев.

– Хорошо. Кажется ли вам, что мир – не медля ни минуты – это выход для немцев?

– Это выход для Германии…

– Софистика, пастор, софистика. Это выход для немцев, для Германии, для человечества. Нам погибать не страшно – мы отжили свое, и потом, мы одинокие стареющие мужчины. А дети?

– Я слушаю вас.

– Кого вы сможете найти в Швейцарии из ваших коллег по движению пацифистов?

– Диктатуре понадобились пацифисты?

– Нет, диктатуре не нужны пацифисты. Они нужны тем, кто трезво оценивает момент, понимая, что каждый новый день войны – это новые жертвы, причем бессмысленные.