– Добился, пошехонец.

– А я не для себя, я для всей команды стараюсь.

– Добро, – сказал кеп. – Какой у нас там следующий вопрос? Быт на судне? Вот, с бытом… Прямо скажем, хреново у нас с этим бытом… Сегодня в салон вхожу – Чмырёв какую-то историю рассказывает Бурову и матерком перекладывает, как извозчик, понимаешь, дореволюционный. Салон у нас всё-таки, портреты висят, а не сапожная мастерская.

– А что? – сказал Шурка. – Я – с выражением!

– Так вот – без этих выражений. А то мы без женщин плаваем, так сами себя уже не контролируем. Вношу лично предложение – отказаться от нецензурных слов.

Опять помолчали крепко.

– Николаич, – сказал дрифтер, – вы ж сами иногда… на мостике.

– И меня за руку хватайте. И потом – на мостике, не в салоне же.

– Есть предложение, – Васька Буров руку поднял. – Записать в протокол: для оздоровления быта – не ругаться в нерабочее время.

– Почему это только в нерабочее?

– Так всё равно ж не выйдет, Николаич. Зачем же зря обязательство брать?

Кеп махнул рукой.

– В протокол этого записывать не будем. Запишем: «бороться за оздоровление быта на судне». А языки всё же попридержим.

Проголосовали за это единогласно.

– Теперь насчёт стенгазетки, – сказал Жора. – Хоть пару раз, а надо бы выпустить.

Серёга сказал мрачно, не переставая ролик крутить:

– Это салагам поручить. Они у нас хорошо грамотные.

– А что? – сказал кеп. – Это разумно. Только не салаги они, а молодые матросы. Как они, согласны?

– Сляпаем, – сказал Димка. – Алик у нас лозунги хорошо пишет, ровненько.

– Вот, шапочку покрасивей. Только название надо хорошее придумать, звучное.

– Есть, – сказал Шурка. – «За улов!».

Кеп поморщился.

– А пооригинальней чего-нибудь – нельзя? «За улов!», «За рыбу стране!». А что-нибудь этакое?..

– «За улов!» – Шурка настаивал. – За ради чего мы тогда в море ходим?

Проголосовали – «За улов!». На том и разошлись мирно.

12

– Штормит, мальчики, – старпом нас обрадовал утром, – а выбирать надо…

Насчёт «штормит» это мы и в кубрике слышали, полночи нас в койках валяло с боку на бок, а вот выбирать ли – они там, наверное, долго с кепом совещались, что-то не будили нас до света, как обычно.

Салаги мои поинтересовались – сколько же баллов. Семь с половиной оказалось.

– А мне, когда я оформлялся, – вспомнил Алик с улыбкой, – даже какое-то обязательство дали подписывать – после шести не выходить на палубу. Прямо-таки запрещается.

– Действительно, – Дима подтвердил. – И к чему, спрашивается, такие строгости?

Все помалкивали да одевались. Что им ответишь? Перед каждым рейсом мы эти обязательства подписываем, а и в девять, бывает, работаем. Кандею не варить можно после шести, только сухим пайком выдавать, а варит. Да и никто про них, про эти бумажки, не вспоминает в море, иначе и плана не наберёшь. Рыба-то их не подписывает, а знай себе ловится в шторм, и ещё как! И подумать, тоже она права: этак у нас не работа будет, а малина. А надо – чтоб каторга.

Горизонт сплошь затянуло струями, как кисеёй, другие суда едва-едва различались, да и наш пароходишко наполовину за водяной завесой. Я выглянул из трюма – стоят зелёные солдатики по местам, как приговорённые, плечи согнули, только роканы блестят. Под зюйдвесткой не каждого и узнаешь, все одинаковые, и у всех на лицах – жить не хочется.

У меня в этот раз работа была полегче, сети шли тяжёлые и трясли их подолгу, вожак шёл медленно. Я и Ваську Бурова вспомнил: «Тебе там теплее всех, в трюме». Разве что из люка попадало за шиворот. Но уже на четвёртой сетке дрифтер ко мне заглянул:

– Вылазь, Сеня, помоги на тряске.

Это справедливо – когда работаешь на палубе, нет хуже видеть, как кто-то сидит и перекуривает. Хоть он своё дело сделал, звереешь от одного его вида. А тем более тут ещё на подвахту вышли «маркони», старпом и механики. Не много от них помощи – сгребают рыбу гребком, которую мы же им сапогами отшвыриваем, подают не спеша сачками на рыбодел, а на тряску никто из них не становится. А самое трудное – тряска.

Я встал у сетевыборки – сеть шла из моря широкой полосой, вся в рыбе, вся серебряная, вся шевелилась. Серёга и дрифтеров помощник с двух сторон цепляли её под храпцы барабанов – за подбору, которой она окантована, а посередине тащило её рифлёным ролом, и сеть переваливалась через рол, рыбьими головами к небу, прямо к нам в руки.

Значит, так. Берёшь сеть за подбору или за край, где свободно от рыбы, обеими горстями и – вверх, выше головы, всё тело напрягается, ноет от её тяжести, а ветер несёт в лицо чешую и слизь, и в глазах щиплет, потом – вниз, рывком, и рыба плюхается тебе под ноги, рвёшь ей жабры, головы, брызжет на тебя её кровь. Всю её сразу не вытрясти, но это уже не твоя забота, твоих только два рывка, а третьего не успеваешь сделать, пропускаешь с полметра и снова берёшь обеими горстями, – и вверх её, и рывком вниз. Сперва только плечи перестаёшь чувствовать, и спина горит, как сожжённая, и ты даже рад, что вода льётся за шиворот. Потом начинают руки отниматься. А рыбы уже по колено, не успевают её отгрести, и как успеешь – мотает её с волной от фальшборта до трюмного комингса, и