Снег белым и тяжелым. Деревья черными. А всадник остался далеко позади…

***

Клена сидела в санях, укутанная по самые глаза. Фебр стоял в двух шагах и о чем-то негромко говорил с ратоборцем, ведущим обоз до Цитадели. Вой, смоляную бороду и усы которого уже тронул морозный иней, говорил негромко:

— Доедем, не переживай. Пригляжу.

— У нее никого не осталось, кроме отца, — негромко говорил Фебр.

И собеседник с пониманием кивал — дите совсем, а пускается в такой путь одна, при обозе — ни друзей, ни родных. Ни слова ласкового сказать, ни позаботиться в дороге.

— Я понял, в обиду не дам.

А Клёне было стыдно… Ох, как стыдно! С того дня, как вышел между ней и Фебром памятный разговор, девушка избегала его. Пряталась, словно мышка, но он все равно находил. Может, боялся, как бы не учудила чего, а может, чувствовал себя виноватым. Но и бесед никаких не заводил. Не знал, что сказать, только корил себя за девичьи слезы и нечаянную обиду.

Между тем Клёна тоже чувствовала себя виноватой. Ей было стыдно за свое признание и за детскую горячность, за свои слезы и за то, что она пряталась в тот день от Фебра до самой ночи, пока он не нашел ее, зареванную и не вытащил из дровяника. А она вырывалась и царапалась, ударила его по лицу, а потом, когда ратоборец сгреб ее в охапку, чтобы угомонить, уткнулась лицом в его кожух, разрыдалась громко и взялась колотить кулаками по широким плечам.

Он насилу ее успокоил. Обтер лицо снегом и привел икающую, с опухшими глазами и носом, в избу. Орд и Гвор дружно сделали вид, будто увлечены беседой и не видят этих двоих, из которых у одного щека горела от удара, а у другой на ресницах дрожали слезы. Клёне стало еще тошнее, потому что она почувствовала себя вовсе жалкой и глупой.

Скорее бы уехать! Обоз из Старграда отправлялся через день. И все это время девушка сидела, тише воды, без особой нужды стараясь никому не показываться на глаза.

И вот она уезжает. И невыносимо, просто невозможно посмотреть в глаза спасителю. Она надеялась, что он поговорит с Гвором и уйдет, но он вдруг повернулся, приблизился и сказал:

— Если все же тебя не примут в Цитадели, обещай, что вернешься. Мира в пути, птичка.

Она кивнула, не поднимая головы.

— Мира в дому.

Он вздохнул едва слышно и отошел.

— Не горюй, — раздался откуда-то сверху веселый голос Гвора. — Через седмицу будем в Цитадели. К тому времени уж и думать о плохом забудешь.

Смешной. Разве о таком можно забыть?

***

Клесх выехал к Цитадели, когда прозрачные сиреневые сумерки окрасили мягкие сугробы в фиолетово-розовые цвета. Вытянулись на снегу длинные тени могучих сосен. Было холодно. Дыхание вырывалось изо рта сизым паром, а волчий воротник короткого полушубка мерцал от инея.

Каменная громада высилась впереди, заслоняя клонящееся к закату солнце.

Заскрипели и распахнулись старые ворота.

Древняя крепость поглотила вершника, принимая под защиту стен.

— Мира в пути, Глава, — поприветствовал ратоборца выученик, тянувший тяжелую створку.

— Мира в дому, Ильгар, — ответил приезжий. — Как тут у вас?

Юноша почему-то отвел взгляд и глухо сказал:

— Хвала Хранителям…

Клесх спешился, отдал поводья подоспевшему служке и удивился тому, сколь торопливо тот перехватил коня и потянул его прочь.

— Чего у вас рожи такие? — удивился крефф. — Как у девок сосватанных.

Но служка, имени которого он не вспомнил, лишь поклонился и направился к конюшням.

— Мира в пути, — на пороге Башни целителей стоял Ихтор в наброшенном на плечи тулупе.

— Мира, — нахмурился Клесх. — Чего стряслось-то?

Он уже понял, что его ждут какие-то неприятные известия, и оттого разозлился.

— Клесх, — целитель спустился по всходу, придерживая одной рукой отворот тулупа, чтобы тот не сползал с плеч. — Лесана привезла кровососа. Живого и в ясном разуме. Осененного. Сидит в каземате. А уж сколько интересного поведал…

— Ого, — ратоборец забросил на плечо переметные сумы.

— И… поговорить надо с тобой, — заметно было, как тяжело дались креффу эти слова.

Клесх помолчал, пристально глядя на собеседника.

— Ну, пойдем, поговорим, — он положил сумы в снег и поднялся по всходу следом за Ихтором.

В башне сладко пахло медом, сеном и воском.

Обережник опустился на лавку, стоящую у двери.

— Говори.

Крефф целителей вздохнул и, глядя Главе Цитадели в глаза, раздельно произнес:

— Дарина умерла.

Обережник безмолвствовал. Только взгляд потяжелел.

— Мы с Рустой и Койрой сделали все, что могли. Но не спасли ни ее, ни девочку.

— Почему? — потемневшие глаза сверлили Ихтора. — Ей не по сроку было. Почему?

Лекарь вздохнул и ответил:

— Приехал Хвалеб. Он через Вестимцы шел. Ну откуда ему знать было, что у нее дети там? Она спросила, он ответил…

— А с Вестимцами чего? — Клесху показалось, будто лекарская и сама Цитадель закружились вокруг него и принялись раскачиваться в разные стороны.

Целитель вздрогнул:

— Я думал, ты знаешь… ты ведь должен был там ехать.

— Что знаю? — голос ратоборца звучал глухо. — Распутица началась, не попал я в ту сторону. В Старграде не был. Сороку только Фебру отправил, да грамоту с оказией.

Ихтор тяжело опустился на лавку рядом и проговорил, глядя перед собой:

— Сгибли Вестимцы. Хвалеб мимо ехал, а там резы упреждающие на деревьях. Весь разорена, ворота на одной петле болтаются. В ближней к ним деревне сказали — волки напали. Всех вырезали. Потом еще хороводом кружили по окрестностям, от крови спьянев. Он-то Дарине того не рассказывал, но, сам понимаешь…

— Понимаю… — тихо ответил мужчина. — И что?

Иней на воротнике его полушубка растаял, и ость теперь торчала иглами.

— Она будто мертвая ходила. Мы утешали, как умели,