– Герр Ландауэр уехал… совсем уехал.

– Вы хотите сказать, что он съехал? – спросил я. – Не могли бы вы мне дать его адрес?

– Он совсем уехал, – повторил швейцар и захлопнул окно.

На этом я ушел – заключив, что Бернгард благополучно путешествует за границей, что было вполне правдоподобно.

Утром в день еврейского бойкота я решил заглянуть к Ландауэрам. На первый взгляд все выглядело как обычно. Два или три молодых парня в форме СС стояли по сторонам главного входа. Как только приближался покупатель, один из них говорил: «Имейте в виду, это еврейская фирма!» Они были весьма обходительны, усмехались, обменивались шутками. Посмотреть на представление собрались прохожие, они стояли небольшими группами – заинтересованные, увлеченные или безразличные, все еще не зная, как относиться к случившемуся: с одобрением или нет. Совсем не то, что потом происходило в маленьких провинциальных городках, где покупателей позорили, ставя им чернильное клеймо на лбу и на щеках. Многие входили в здание. Я сам вошел, купил первую попавшуюся вещь – ею оказалась терка для мускатных орехов – и снова вышел, крутя в руках свой маленький сверток. Парень у дверей моргнул и что-то сказал товарищу. Я вспомнил, что видел его однажды или дважды в «Александр Казино»: в те времена, когда жил у Новаков.

В мае я окончательно уехал из Берлина. Моя первая остановка была в Праге. И вот тут, сидя однажды вечером одиноко в пивном погребке, я случайно услышал последние новости о семье Ландауэров.

Двое за соседним столиком говорили по-немецки. Один из них, несомненно, был австрийцем, национальности другого я не сумел определить – грузный, с лоснящимся лицом, лет сорока пяти, он мог быть владельцем маленького предприятия в любой европейской столице, от Белграда до Стокгольма. Оба они были чистокровными арийцами, процветающими и политически нейтральными. Одна реплика грузного мужчины поразила меня:

– Вы знаете Ландауэров? Ландауэров из Берлина?

Австриец кивнул.

– Конечно, знаю. Когда-то вел с ними дела. Хорошенькое у них предприятие. Наверное, стоит немалых денег.

– Видели сегодняшние газеты?

– Нет. Не было времени. Переезжал на новую квартиру. Жена скоро возвращается.

– Возвращается? А я и не знал! Она была в Вене, да?

– Да.

– Хорошо отдохнула?

– Поди проверь! Однако влетело в копеечку.

– Сейчас в Вене все очень дорого.

– Да.

– Продукты дорогие.

– Сейчас всюду дорого.

– Да, пожалуй, вы правы. – Толстяк начал ковырять в зубах. – Да, о чем я говорил?

– Вы говорили о Ландауэрах.

– Ага. Так вы не читали сегодняшней газеты?

– Нет, не читал.

– Там есть кое-что о Бернгарде Ландауэре.

– Бернгарде? – спросил австриец. – Постойте-ка, это сын, да?

– Не знаю. – Толстяк выковыривал из зубов вилкой кусочек мяса. Поднеся его к свету, он задумчиво оглядел его.

– Наверное, сын, – сказал австриец. – А может, племянник. Нет, думаю, все-таки сын.

– Кто бы он ни был, – толстяк с отвращением бросил кусочек мяса на тарелку, – он умер.

– Да что вы говорите!

– Разрыв сердца. – Толстяк нахмурился и прикрыл рот рукой, пряча отрыжку. На пальцах его сверкнуло три золотых кольца. – Так сказано в газетах.

– Разрыв сердца! – Австриец поежился в кресле. – Не может быть!

– Сейчас в Германии у людей часто случается разрыв сердца.

Австриец кивнул.

– Нельзя верить всему, что слышишь. Это факт.

– Хотите знать мое мнение, – сказал толстяк, – любое сердце может разорваться, когда в него всаживают пулю.

Австрийцу было явно не по себе.

– Эти нацисты… – начал он.

– Они целят в бизнес. – Толстяку нравилось, что у его друга мурашки бегут по телу. – Помяните мое слово: они хотят уничтожить всех евреев в Германии. Подчистую.

Австриец покачал головой.

– Не нравится мне это.

– Концентрационные лагеря, – сказал толстяк, зажигая сигарету. – Их помещают туда, заставляют что-то подписывать. Потом не выдерживает сердце.

– Не нравится мне это, – повторил австриец. – Это бьет по торговле.

– Да, – согласился толстяк. – Торговля страдает.

– Нет никаких гарантий.

– Да, верно. Никогда не знаешь, с кем ведешь дела. – Толстяк засмеялся. Что-то жутковатое было в нем. – Может, уже с трупом.

Австриец поежился.

– А что со старым Ландауэром? Его тоже схватили?

– Нет, с ним все в порядке. Слишком шустрый для них. Он в Париже.

– Да что вы!

– Думаю, нацисты приберут его дело к рукам. Сейчас они так и делают.

– Значит, старик Ландауэр обанкротится?

– Только не он! – Толстяк презрительно стряхнул пепел с сигареты. – У него кое-что припрятано. Вот увидите. Придумает что-нибудь. Они изворотливые, эти евреи.

– Верно, – согласился австриец. – Евреев невозможно прижать.

Мысль эта немного взбодрила его. Он просветлел:

– Это мне напоминает кое-что, я хотел рассказать вам одну историю. Вы когда-нибудь слышали о еврее и девушке из гоев с деревянной ногой?

– Нет. – Толстяк пыхнул сигаретой. Пищеварение его наладилось. Он был в хорошем послеобеденном настроении. – Валяйте, рассказывайте.

Сегодня впервые за зиму ударил настоящий мороз. Окоченевший город застыл в молчании, как в знойный летний полдень. Кажется, от холода он сжимается, превращаясь в черную точку, не больше, чем сотни других, тех, что с трудом отыщешь на огромной карте Европы. За городом, где кончаются бетонные новостройки, а улицы упираются в замерзшие частные сады, начинается прусская равнина. Вечером вы чувствуете, как она обступает вас и наползает на город, словно пустыня огромного враждебного океана, пестрящего нагими рощами, замерзшими озерами и маленькими деревеньками, которые запоминаются благодаря иностранным названиям сражений в полузабытых войнах. Берлин – это скелет, ноющий от холода, как и мой собственный. Я чувствую, как ломит в костях от мороза, веющего от прогонов железной дороги, железных конструкций, балконов, мостов, трамвайных путей, фонарных столбов, отхожих мест. Железо пульсирует и съеживается, камень и кирпич туго ноют от боли, штукатурка молчит.

Берлин – город с двумя центрами; один – скопление дорогих отелей, баров, кинотеатров, магазинов вокруг Мемориальной церкви, сияющее пятно света, как фальшивый бриллиант в тусклых сумерках города, другой – чопорный городской центр, с тщательно спланированным архитектурным ансамблем вокруг Унтер-ден-Линден. Построенные по высшему классу международных стандартов, эти здания – слепки со слепков, они утверждают достоинство столицы – парламент, пара музеев, Государственный банк, опера, десяток посольств, Триумфальная арка, ничто не забыто. И все они так помпезны, так чопорны – все, кроме собора, который своей архитектурой выдает вспышку истерии, таящуюся за каждым мрачным серым прусским фасадом. Задавленный нелепым куполом, он на первый взгляд столь смешон, что невольно ищешь для него какое-нибудь нелепое название, – скажем, Церковь Непорочного Потребления.