Мне просто захотелось поболтать, так что я могу обойтись без ответного письма, если вам утомительно писать, ведь это и вправду утомительно.

Один Бог знает, какой у меня будет адрес.

Всегда ваша, В. С.

9. Лондон

Среда (4 октября 1909 года)

Дорогой Литтон!

Мне сказали, что вы приезжали, когда меня не было. Я как раз писала, желая пригласить вас к обеду, но Несса сказала, что вы исчезли в каком-то прибрежном кабачке, утащив с собой мистера Нортона, которого я не смею назвать по-другому и который должен был завтра снять с нас заботу об Оттолин. А что теперь будет, один Бог знает. Она затоскует и скоро станет похожа на больного желтого крокодила. Короче говоря, вы должны написать, что вы думаете. Лето было какое-то странное — совершенно непонятное — со всеми этими американскими примадоннами, которым нужно давать советы в их спальнях, которые спрашивают — потихоньку — о Саксоне, и о молодых людях у Кука, и о настоящих английских девственницах, к которым я не имею права причислять себя. По крайней мере, мы повидали то, что люди называют жизнью.

Теперь мы опять спокойно обретаем в культуре, где есть Сейгеры, король Лир и воспоминания — увы, они тускнеют! — о беседах с Уолтером Лэмом. Мне (как всегда) жаль, что земля не может отворить утробу и выпустить из себя какое-нибудь незнакомое существо. К сожалению, люди быстро выдыхаются, и, верно, придется мне искать сил у природы.

Как вы? Надеюсь, вам было неплохо в вашем далеке — случались ли приключения?

Завтра возвращаются Несса и Клайв.

Всегда ваша, В. С.

10. Лондон

[6 ноября 1911 года]

Дорогой папочка!

Приходите на танцы[356] завтра вечером — сначала пообедаем тут в половине восьмого? На сей раз у нас амфитеатр, но после антракта мы сможем пересесть в партер.

Жизнь полна — так полна, что в голове у меня ни одного свободного местечка до самого кончика носа, писать не могу. Только что от Конфордов — от Седьмой симфонии, от сцены с — от интервью в W.С., и пока чищу зубы, художник поет за моим окном.

Кстати, кто моя мама, леди С.?

Ваша любящая дочь, В. С.

Если не можете зайти, позвоните. Хорошо закутывайтесь — особенно левую ногу. Принесите ваш шарф, синие очки и таблетки.

11. Лондон

[16 февраля 1912 года]

Дорогой Литтон!

Мне придется провести две недели в постели. Будьте ангелом и пришлите мне мемуары мисс Берри. Думаю, это как раз то, что мне сейчас нужно. Я приложу все усилия, чтобы не заляпать их чем-нибудь.

Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете.

Все ваши рукописи и письма у Вулфа[357]. Письма потрясающие! Меня покоряет их космогония!

Ваша В. С.

12. Лондон

21 мая [1912 года]

Дорогой Литтон!

До чего же трудно писать вам! А все Кембридж — ужасное место; и… такие ненастоящие, и их любовь ненастоящая; все же надеюсь, у вас все по-прежнему — лежите себе на солнце — и жизнь не такая уж плохая, как я воображаю. Но когда я думаю об этом, меня мутит — вот так — зеленым, что превращается в чернила, которые покрывают бумагу. Как поживает ваша трагедия-комедия? Вам известно о его [Артура] благополучной постановке, вам известно о пятом июне и об угощении? Мы пойдем на берег реки, будем танцевать и веселиться; это самое простое; а потом в сумерках, в университетском саду, после того как Джей Харрисон сделает официальное объявление, будет вся трагедия от начала до конца и спрятанные за вязами хористы будут петь песни [Артура] на музыку [Артура]. Сбежать нельзя. А потом будут холодный осетр и лимонад при свете луны.

Лондон не богат новостями. Дора жива, и Чарли тоже, и они не одеваются в черное из-за смерти отца. […] Несса переболела корью, а теперь они путешествуют по Италии, полагаю, не самым комфортабельным образом, и Клайв берет в постель градусник. Что до Томаса Гарди, то он великий человек; у него не очень хороший стиль, но разве в этом дело? Если бы он давал нам что-нибудь еще, кроме своих ребер, бедер, желудка и кишок! Впрочем, это больше злословие, чем что-либо еще; и я понятия не имею, какие фантазии распускаются на мой счет на Бедфорд-сквер; я болтаю, как пьяный мотылек. Десмонд[358], который теперь пыльный, как очень старая бутылка бренди, является к ланчу — чаю — обеду; и мы говорим о жизни Донна. Так как большая часть истории Англии каким-то образом проникла внутрь, то книга вызовет раздражение. Он как будто собирается стать столь же плодовитым, как мисс Бротон. «Полтора тома — в год», — говорит он. Как вы думаете, что значит — половина тома? Хом был тут один раз, замучил Форстера и очень знаменитого писателя Божера[359]. Спросите о нем Десмонда, когда встретитесь с ним. Его тема — Совесть.

Однако самое интересное, как я часто говорю вам, наблюдать не за великими людьми, а за простыми, чуть-чуть осененными, эксцентричными. Увы! Вас они не интересуют, а иначе я бы рассказала вам историю Мэри Кумбс и немецкого студента.

Еще один слушок дошел до меня, но рассказываю его только вам — увидев, что студенты носят белые гетры[360], она [3.] бросилась в постель и принесла в жертву свои яичники.

Ваша В. С.

13. Лондон

Ха! Ха!

Вирджиния Стивен

Леонард Вулф

6 июня 1912 года

[Объявление о помолвке.]

[Открытка с изображением Алфокстон-хаус]

14. [Хэтфорд, Сомерсет

16 августа 1912 года]

Мы посреди божественной страны, вокруг сплошные литераторы, сливки на завтрак, ланч и обед, однако холодно, как на Рождество, и все время льет дождь.

Леонард учит испанский язык, а я читаю «Наследника Редклиффа»[361]. В воскресенье мы едем во Францию — адрес пришлю.

Привет Генри.

В.В.

Кто жил в Алфокстоне?

15. Лондон

16 ноября [1912 года]

По правде говоря, если вы будете писать и дальше, то опровергнете ставшее банальным высказывание Джона Бэйли[362], мол, «искусство писания писем умирает…» Что касается моего отношения к письмам, то меня смущает то, что все они были написаны в 18-м столетии, которое я не люблю. Однако я не понимаю, почему бы нам не писать письма 16 ноября — как бы то ни было, почему бы вам не писать их? Естественно, для жены и женщины дело обстоит совсем по-другому. Как там скаковые лошадки?[363] Они снились мне всю ночь, и отчасти поэтому я и взялась за письмо, хотя должна была читать и писать рецензии. Разве не ужасно опять вернуться к этому? И все-таки в этом что-то есть. У меня такое чувство, будто я срываю головки маков, — сейчас мне рецензии кажутся шуткой, а когда-то я воспринимала их со всей серьезностью. Вчера приходил бедняжка Десмонд со своей сумкой для бумаг, в которой была недописанная статья об издании Джорджем Тревельяном стихотворений Мередита. Он вытащил ее, и мы прошлись по ней с карандашом. «Пожалуйста, что-нибудь вместо «наслаждаться рыцарским романом»». «Мне не нравится «наслаждаться рыцарским романом»». «Восторгаясь великолепием». «Нет, это не то, но продолжайте». И мы продолжали, подыскивая определения юности, поэзии и тому, что подразумевается под оптимизмом. Это было ужасно. Несчастный за две гинеи за колонку пытался доискаться до корней, потел, вздыхал и все время повторял: «Конечно же, будь у меня время, я бы придумал что-нибудь получше». И у него ничего не получалось. И он был мрачен. Ему предстояло ехать в Биарриц, чтобы помочь Палею с книгой по политической экономии. В частности, они спорят о том, как называть Дизраэли — лордом Биконсфилдом, покойным мистером Дизраэли или просто-напросто Дизраэли, что, собственно, предлагает Десмонд, если так укладывается во фразе. У нас великое событие — Арнольд взял роман[364] Леонарда и очень хвалил его. Конечно, он ставит условие, чтобы Леонард убрал кое-какие пассажи — но мы еще не знаем какие. Это чудесно, когда совсем чужой человек верит в твою работу. Не думаю, что я согласна насчет 19-го века[365]. Тогдашние головы были погорячее, чем в 18-м веке. И вам не смутить моих дочерних чувств. Разница, наверное, в том, что я придаю большее значение его божественному «qua man»[366] даже в книгах, чем вы. Для меня это важно. Но мое отношение к литературе кристально чистое.