чем не расспрашивал, только жаловался, что толку от санатория мало, ему грозит инвалидное кресло. А он был танцором, обожал танцевать. Теперь у него есть свое заведение, он сказал название, сказал где, и не хочу ли я там играть в оркестре. Он уезжает, пришел попрощаться. Дал мне точный адрес, деньги на билет, мы договорились, когда я приеду. Так все и началось.

Можете себе представить? Когда-то хотя бы на улице, но я играл. А теперь это я бросал деньги в корзинки других музыкантов и даже надеяться не смел когда-нибудь снова ваять в руки инструмент. И тот человек стоял у меня перед глазами — как он ковыляет на своих костылях, а впереди маячит инвалидное кресло. Да, когда я у него играл, он уже не ходил. Честно говоря, я ждал приговора, потому что долго никакого улучшения не было. Мне даже казалось, что становится все хуже. Так что о саксофоне пришлось забыть. Разумеется, в санаторий я ездил, как врач велел, но уже поездом — машину водить боялся.

Однажды еду я в поезде, он останавливается на какой-то станции, и через мгновение на пороге купе появляется женщина. Я совершенно не интересовался своими попутчиками, но она сразу же привлекла мое внимание. Я вскочил, чтобы помочь ей положить чемодан на полку, хотя, наверное, не справился бы. Самому приходилось брать носильщика. К счастью, кто-то, сидевший ближе к двери, меня опередил. Она была среднего возраста, хотя, как вы знаете, средний возраст труднее всего определить. Одета со вкусом, ухоженная. Сияла зрелой, но уже клонившейся к закату красотой. А может, будто бы проступающая сквозь эту красоту боль бытия производила такое впечатление, одновременно извлекая на свет ее глубину. Лица молодые и просто красивые бывают красивы словно поверхностно, до тех пор, пока боль бытия что-то такое в них не проявит. Однако не это заставило меня задуматься, хотя не было ничего удивительного, если бы так случилось. Чем дольше я всматривался в эту женщину — разумеется, украдкой, — тем большей преисполнялся уверенности, что мы уже где-то встречались. Только где и когда, гадал я. Мне даже пришло в голову, что это она была под той черной вуалью, густо усыпанной узелками, словно мушками, когда мы стояли над кучей картофельной ботвы в моем сне. Вот такие мысли занимали меня весь оставшийся путь.

Она сошла на той же станции, что и я. На платформе я поклонился, вложив в этот поклон всю свою печаль: ведь мы, вероятно, никогда больше не увидимся. Не думаю, что женщина поняла. Кивнула в ответ и даже не улыбнулась. Поэтому я тем более был уверен, что больше мы не встретимся.

И вот, не поверите: сижу я однажды на скамейке, курю и вдруг вижу: идет она. Одета иначе, уже скорее как пациентка санатория, чуть небрежно, но все равно элегантно.

Я издалека ее узнал. После той поездки эта женщина постоянно присутствовала в моих мыслях. Нередко между процедурами я задумывался, где мы могли встречаться и когда, если я вот так сразу ее узнал. Женщина подошла к моей скамейке. Однако не улыбнулась, чтобы показать, что тоже меня узнала. Только спросила, можно ли сесть. Мол, я курю, и ей тоже хотелось бы закурить.

— На всех скамейках только некурящие, — объяснила она. Выкурив сигарету, женщина поднялась и сказала: — Спасибо.

И больше ничего. Я снова начал гадать, откуда ее знаю. Теперь у меня не было ни малейших сомнений, что мы виделись гораздо раньше, чем тогда, в поезде. В парке, на солнце лучше видно — будто с дистанции времени. Но насколько давно — пытался я вспомнить. Я выкурил несколько сигарет подряд. Пролистал свою память, словно альбом с женскими портретами, но нигде ее не обнаружил. Может, она была тогда гораздо моложе, может, так изменилась? Но эта боль бытия и в юности должна была ощущаться в ее красоте, оттого я ее запомнил.

Через несколько дней я зашел после прогулки в кафе: сижу, пью кофе, листаю газету, и вдруг что-то заставляет меня поднять глаза. Кафе битком набито, все столики заняты, и тут я вижу, входит она — точно так же, как тогда в купе. Делает несколько шагов, оглядываясь в поисках свободного столика. Я невольно последовал за ее взглядом, однако не заметил, чтобы кто-то собирался уходить. Мне не пришло в голову пригласить ее присесть за мой столик. Наверное, я опасался, что она откажется, раз тогда, на скамейке в парке, не сочла нужным даже улыбнуться, не говоря уже о том, чтобы спросить: не с вами ли мы ехали в поезде? Да-да, я вас помню. И я снова погрузился в чтение газеты. Вдруг слышу рядом ее голос:

— Вы позволите присесть за ваш столик? Все занято. Может быть, скоро что-нибудь освободится, так что я ненадолго.

— Пожалуйста, — ответил я, возможно, слишком сухо. Но был немного обижен на нее — что тогда, на скамейке в парке, она меня не узнала, хотя мы ехали в одном купе. Сейчас было бы проще начать разговор. Я совершенно не знал, о чем с ней говорить, а продолжать читать газету было неудобно. Однако у женщин, как вы знаете, есть такая сверхъестественная способность: даже если ты что-то очень глубоко скрываешь, они это непременно обнаружат. Засомневавшись, она спросила:

— А может, вы кого-то ждете? В таком случае...

— Пожалуйста, пожалуйста, — повторил я гораздо более приветливо. И когда она села, к этим нескольким словам, естественным в подобной ситуации, словам, которые она, собственно, сама мне подсказала, полушутливо добавил: — Правда, наверное, мы всегда кого-то ждем, хоть и не всегда это осознаем.

Видимо, она испугалась:

— Ах, в таком случае извините. — И уже собралась было встать.

— Сидите, пожалуйста, — остановил я ее. — Я просто так сказал.

— В таком случае я съем пирожное и пойду, — ответила она. — Иногда не могу себе отказать, хотя следовало бы, — начала она оправдываться.

И чтобы окончательно ее успокоить, я сказал:

— Не принимайте мои слова близко к сердцу, а то не получите удовольствия от пирожного. Я бы не хотел быть тому виной. Я просто так сказал, ради красного словца.

— Я так и поняла, — ответила она.

Но женщина по-прежнему выглядела испуганной, это было видно по тому, как беспокойно она высматривает официантку, только что скрывшуюся в подсобке.

— Не волнуйтесь, официантка сейчас подойдет.

— Я не волнуюсь, —