Голосок Алисы расслышать было куда труднее. Но она, по крайней мере, теперь говорит; а сегодня ее маленькое личико с острыми чертами даже обрело кое-какие краски. Рядом с Нико она выглядит сущим ребенком, но ребенком счастливым, и больше, похоже, потерявшейся она себя не чувствует, хотя глаз с его лица попросту не сводит.

Глядя на них, я сразу вспомнила те две фигурки, сделанные из проволочного ершика для чистки курительных трубок, что стоят в нашем святочном домике перед елочкой, взявшись за руки.

Затем пришла мадам Люзерон; она теперь заходит к нам гораздо чаще, неторопливо пьет шоколад-мокко и играет с Розетт. Она тоже стала гораздо спокойнее, а сегодня даже надела под свое теплое черное пальто ярко-красную двойку. И, опустившись на колени, с наслаждением катала по полу вместе с Розетт деревянную собачку…

К их игре присоединились Жан-Луи и Пополь, а также Ришар и Матурен, которые, как всегда, зашли к нам по пути в парк, где играют в петанк. Заглянула мадам Пино — еще полгода назад она ни за что бы к нам не зашла; теперь Зози называет ее просто по имени — Эрмина, а сама мадам Пино тоном завсегдатая бросает: «Мне как обычно…»

В привычной суете день быстро катился к вечеру, и меня искренне тронуло то, что очень многие наши покупатели принесли с собой подарки для Розетт. Я совсем позабыла, что они наверняка не раз видели ее и раньше, когда в магазине хозяйничает Зози, а я торчу на кухне, занятая готовкой, но даже если это и так, все равно такого внимания я не ожидала; пришлось в очередной раз вспомнить о том, скольких друзей мы приобрели с тех пор, как — всего месяц назад — у нас стала работать Зози.

Среди подарков имелись: деревянная собачка от мадам Люзерон, расписная зеленая чашечка в виде яйца от Алисы, мягкая игрушка — кролик — от Нико, паззл от Ришара и Матурена, портрет обезьянки от Жана-Луи и Пополя. Даже мадам Пино из магазина на углу забежала еще раз, чтобы подарить Розетт желтый обруч для волос и заказать фиалковые помадки, к которым она питает несказанную слабость, граничащую с алчностью. Потом, как обычно, явился Лоран Пансон, тут же стащил несколько кусков сахара и сообщил мне с каким-то торжествующим унынием, что бизнес «у всех ни к черту», а на улице Трех Братьев он только что видел женщину-мусульманку в настоящей парандже до самой земли. Уходя, Лоран как бы случайно выронил на стол маленький сверток и велел Розетт его развернуть; там оказался розовый пластмассовый браслетик на счастье, который ему, по всей видимости, принесли вместе с рекламным номером журнала для тинейджеров; но Розетт просто влюбилась в этот браслетик и теперь отказывается его снимать, даже купаясь в ванне.

А перед самым закрытием вдруг опять явилась та странная женщина, что приходила вчера; она купила еще одну коробку трюфелей и тоже оставила для Розетт подарок. Это меня особенно удивило — ведь она отнюдь не из числа наших завсегдатаев; по-моему, даже Зози не знает, как ее зовут. А когда мы распаковали ее подношение, то удивились еще сильнее. В свертке оказалась коробка, а в ней — кукла-младенец; не очень большая, но, безусловно, антикварная; у нее мягкое тряпичное туловище и фарфоровая голова; из отделанного мехом капора выглядывает симпатичное личико. Розетт, конечно, была в восторге, но я сочла, что нельзя принимать столь щедрый подарок от незнакомки, убрала куклу в коробку и снова все завернула, намереваясь непременно вернуть той женщине — если, конечно, она еще раз к нам зайдет.

— Да что ты беспокоишься, — сказала Зози. — Кукла наверняка принадлежала ее детям или племянникам. Ты вспомни, как мадам Люзерон притащила нам мебель из своего кукольного домика.

Я возразила:

— Но она просто одолжила нам эту мебель. Временно.

— Да брось, Янна, — усмехнулась Зози. — Не стоит так подозрительно относиться ко всему на свете. Надо предоставить людям возможность…

Ее перебила Розетт; тыча пальчиком в коробку, она требовательно изображала жестами слово «ребенок».

— Ну хорошо, — сдалась я. — Но только на сегодняшний вечер.

Розетт издала свое, почти беззвучное, победоносное карканье.

Зози улыбнулась:

— Видишь? Не так уж это и трудно.

И все-таки я чувствую себя не в своей тарелке. Бесплатный сыр ведь действительно бывает только в мышеловке; крайне редко что-то достается человеку просто так — за любой подарок, за любое проявление доброты обычно приходится расплачиваться сполна Уж этому-то жизнь меня научила. Именно поэтому я теперь стала куда осторожней. Именно поэтому я и повесила над дверью колокольчики — чтобы они вовремя предупредили меня о появлении Благочестивых, явившихся получить должок…

Сегодня вечером Анук вернулась из школы и, как обычно, ничем свое возвращение не обозначила — только туфли застучали по деревянной лестнице, когда она взлетала к себе. Я попробовала припомнить, когда в последний раз она здоровалась со мной, как прежде, — когда, разыскав меня на кухне, принималась обниматься и целоваться, неумолчно болтая обо всем на свете. Я все пытаюсь убедить себя, что стала чересчур чувствительной. Но ведь было время, когда она попросту не могла забыть поцеловать меня — как не могла забыть, скажем, о своем Пантуфле…

Да, теперь я была бы рада даже Пантуфлю. Мельком увидеть ее серенького спутника, услышать от нее хоть одно, пусть самое незначительное, слово. Заметить хоть какой-то признак того, что моя летняя девочка, моя прежняя Анук еще не совсем исчезла. Но Пантуфля я давно уже не видела, да и Анук со мной почти не разговаривает — ни о Жане-Лу Рембо, ни о своих школьных друзьях, ни о Ру, ни о Тьерри, ни даже о предстоящем празднике. Я знаю, сколько сил она уже положила на подготовку к этому празднику: написала приглашения на кусочках картона и каждое украсила веточкой падуба и нарисованной обезьянкой, не забыв привести меню праздничного стола и список предполагаемых игр и забав.

Я вдруг поймала себя на том, что смотрю на нее через обеденный стол и думаю: «Какой внезапно взрослой стала моя дочь, какой пугающе прелестной: темные волосы, синие, как грозовая туча, глаза, живое, подвижное лицо и обещание в будущем высоких изящных скул».

Я все смотрю и смотрю на нее; любуюсь тем, как грациозно, чуть прикусив от старания губу, она склоняет головку над именинным тортом, покрытым желтой глазурью, как трогательно она ведет себя с Розетт, как умилительно выглядят крошечные ручки Розетт в ее уже почти взрослых руках. «Задуй свечи, Розетт, — говорит она. — Нет, не плюйся. Дуй. Вот так».

Я обнаружила вдруг, что особенно внимательно слежу за ней, когда она рядом с Зози…

Ах, Анук! Как быстр этот переход от света к тени, от существования в центре чьего-то мироздания к превращению в ничто, в некую несущественную деталь на самой границе, скрывающуюся в тени и мало кого интересующую…

Поздним вечером я вновь спускаюсь на кухню, чтобы сунуть в стиральную машину школьную одежду Анук. На мгновение я прижимаю ее вещи к лицу, словно в них могла задержаться какая-то ее часть, мною утраченная. От ее одежды исходит запах улицы, благовоний из комнаты Зози и сладковатый, солодовый запах пота, похожий на запах печенья. И я на миг чувствую себя женщиной, которая роется в одежде любовника, ища там свидетельства его неверности…