— Мне повезло! Если бы я начал свое движение в бедных губерниях, ничего бы не вышло. Антибольшевизм развивается только там, где люди живут богато и сытно. Догадываюсь: стоит сибирякам вкусить горечи от нищеты, и я сразу перестану быть нужен Сибири… Знаете ли, как зовут меня ныне? Маргариновым диктатором! Потому и говорю вам, Владимир Васильевич, пока еще не поздно, пошлите-ка вы меня подальше.

— Как послать? — удивился Коковцев.

— А так и посылайте к… Не стесняйтесь!..

Сбив колчаковские заслоны, Красная Армия перешла в наступление по всему фронту, вернув Уфу, Златоуст и Екатеринбург, затем, перевалив через хребты Урала, она устремилась в Сибирь — вдоль Великой Сибирской магистрали — прямо на Омск.

Начался «бег к морю» — к причалам Владивостока.

Коковцев, попав в подчинение к Смирнову, обрел стул в его канцелярии, аккуратно подшивал в папочки входящие-исходящие с номерами далеко за тысячу. Он был сыт, и до самого лета не волновался, пока Смирнов не сказал ему однажды, что Челябинск сдан красным тоже.

— Каппелевцы сражались доблестно! Но из депо вдруг вышли тысячи рабочих с оружием, решив эту партию не в нашу пользу. Рок пришел в действие. Сибирь все еще толчет воду в ступе: все мужики за Советы, но чтобы и царь был! А сменить адмирала никак нельзя: Европа и Америка привыкли к нему…

В сентябре Колчак вернулся в Омск из поездки по фронту, и Коковцев присутствовал при свидании верховного с послами и генералами союзных армий, которые предложили адмиралу сдать золотой запас России под международную гарантию, клятвенно обещая доставить его во Владивосток. Колчак ответил, что золото будет там, где он сам, где его армия и его министры. Нервно вскочив с места, адмирал крикнул:

— Я вам не верю! Скорее оставлю все золото большевикам, но только не вам… мародерам и спекулянтам!

Позируя, Колчак явно переигрывал. Широко было известно, что за поставку оружия только в 1919 году, он передал Великобритании около 3000 пудов золота, Японии — 2672 пуда, Америке — 2118.

И тем не менее союзников он действительно называл мародерами и спекулянтами.

Очевидец писал: «Эта фраза должна перейти в историю. Уже тогда родилось то, что потом стало формулироваться словами: лучше с большевиками, чем с союзниками!» Колчак отправил часть золота впереди армии, но за Байкалом на эшелон напали шайки Семенова, разграбившие банковские вагоны. Над крышами Омска несло вихри мокрого снега, но Иртыш не замерзал, образуя на путях отступающей армии непреодолимую преграду. Колчак уже не мог обрести равновесия, постоянно пребывая в состоянии сатанинского бешенства. В одну из минут тяжелейшей депрессии, когда он притих и посерел, Коковцев спросил его:

— Если падет и Омск, что последует далее?

— Мы связаны железной дорогой, ведущей к спасению на Дальнем Востоке. Отныне мы не правительство, а лишь путешественники, пересчитывающие верстовые столбы.

Судьба, которой он, Коковцев, всегда желал управлять сам, теперь оказалась неподвластна ему, и оставалось лишь следовать велению зловещего фатума. Распутица продолжалась, по тротуарам Омска хлестала вода… Это ли еще не подтверждение рока? Чтобы в Сибири? Чтобы в ноябре? Чтобы ростепель? Штаб превратился в грязный зал ожидания провинциального вокзала: командование и министры с домочадцами дремали на чемоданах, ожидая, когда сформируют состав. То не было вагонов, то не сыскать паровоза. Колчак, облаченный в романовский полушубок и с малахаем на голове, рвал трубки телефонов, кричал, что саботажников — к расстрелу! Глубокой ночью Смирнов явился со станции, доложив, что состав собран, начинается морозище, и все разом задвигались:

— Мороз, мороз… значит, Иртыш станет!

Колчак ногою в валенке пихал чемоданы Тимиревой:

— Этот… этот… и этот. Хватайте. В машину и на вокзал. Владимир Васильевич, — обратился он к Коковцеву, — вы останетесь при штабе. Еще могут быть служебные телеграммы. Вам позвонят с вокзала, когда все устроится. Не прощаюсь…

Стало пусто. Коковцев открыл бутылку виски. Иртыш замерзал, окна покрывались наледью. В штабе было холодно. Под утро обеспокоенный он сам позвонил на вокзал:

— Поезд верховного ночью ушел, — отвечали ему. Трубка выпала из рук Коковцева: «Какая подлость!»

Владимир Васильевич еще не догадывался, что в этом его спасение — рок уже не властен над ним, а он снова свободен…

* * *

С большим трудом Коковцев пристроился в вагоне, в котором размещался цыганский табор, ехавший по своим цыганским делам из Польши в Маньчжурию, а цыгане, как никто, умели ладить с начальством на станциях, и адмирал благополучно добрался до Ачинска. Здесь цыганский «барон» уговорил Коковцева отказаться от адмиральского мундира, дав ему взамен английский френч с накладными карманами и американские бутсы, которые в армии Колчака было принято называть «танками». В Ачинске Коковцев с умилением увидел симпатичных румяных гимназисточек, спешащих на занятия, и пожалел, что не может остаться в этом городе навсегда, чтобы преподавать этим милейшим юным созданиям хотя бы арифметику… Волна «драпа» понесла его дальше!

В красноярском ресторане «Палермо» довелось ночевать под биллиардом в компании того самого полковника генштаба, с которым он встречался в Омске; теперь полковник вспоминал служение в Красной Армии, называя Коковцеву имена Фрунзе, Блюхера, Тухачевского, Азина, Шорина, Вацетиса… и Троцкого.

— О последнем я что-то слышал, — сказал Коковцев. — Но вы мне прискучили своей ностальгией по большевизму.

— Ах, господин адмирал! Если бы большевики хоть один раз сказали, что они стоят за национальное единство, я пошел бы с ними и дальше, не раздумывая. Но они этого не сказали, и в результате я, великоросс, удираю от их интернационала…

На станции Зыково, близ старого Сибирского тракта, Коковцеву повстречался кавторангТихменев, командовавший в армии Колчака дивизионом английских броневиков. Он сказал:

— Если вам угодно, место в броневике найдется. Правда, холодрыга там страшная, на ухабах трясет так, что зубы лязгают. Но где-то по трактам еще бродит железная армия генерала Кагателя, а нам главное — пробиться к Иркутску…

Эшелоны стояли уже впритык, кто был сильнее и нахальнее, тот и брал паровозы. Морозы усиливались, машинистов, заморозивших в локомотивах воду, привязывали к трубам локомотивов, говоря: «Теперь околевай и сам». Вся артиллерия Колчака давно осталась в снегах, разбросанная от поселка Тайга до Ачинска, а броневики Тихменева погибли в сугробах, не доехав до станции Тайшет. Вдоль полотна Сибирской магистрали протянулись только обозы, обозы, обозы — несть числа им (на 25 000 боевых штыков — 140 000 беженцев, кормящихся из котлов разрушенной армии). На полустанке Разгон Тихменев застрелил свою жену, после чего застрелился и сам, матросские команды его броневиков разбежались. Коковцев двигался за обозами иногда пешком, из милости его пускали на дровни. Из лошадиных ноздрей возницы пальцами выковыривали сосульки, похожие на ледяные морковки. Вокруг трещали костры, небеса освещались пожарами деревень. Фырканье конницы и матерщина, детский плач и причитания над умершими. Одинокие выстрелы, постоянный хруст снега под валенками тысяч ног, надсадные скрипы санных полозьев и полная неизвестность — что впереди?