Присмотревшись же к самим социополитическим изменениям, мы увидим отчетливую разницу между двумя половинами средневекового тысячелетия. Политическое развитие латинской Европы после Черной смерти, о котором мы говорили в последних двух главах, имеет более давние предпосылки, но и они берут начало в первую очередь в XI веке. Это столетие оказалось наиболее переломным в средневековой истории Западной Европы. В предшествующий период, несмотря на резкую регионализацию постримского пространства, которая вела к ослаблению и обеднению большинства правителей и знати (за исключением некоторых областей Франкской державы), крупнейшие раннесредневековые королевства – Испанское, Итальянское, Франкское – унаследовали от Римской империи политическую практику и концепцию публичной власти, сохранившиеся на столетия. Эта публичность послужила почвой для достаточно амбициозной политической программы при Каролингах, когда короли в более тесном, чем в какой-либо другой период Средневековья, сотрудничестве со светской и духовной знатью пытались «реформировать» политику. Главенствующая для любого политического игрока роль публичной сферы с верховным правителем в центре была непосредственным наследием Рима и в раннем Средневековье подкреплялась распространенным убеждением, что политика собраний, также проводившихся публично, представляет собой ключевой инструмент узаконивания власти. Даже если теперь обозначению этого главенства не способствовало неистощимое богатство, получаемое за счет налогов, оно по-прежнему имело принципиальное значение, поскольку власть на местах была плохо развита и редко воспринималась как законная сама по себе: аристократа, в частности, считали – и небезосновательно – ущербным, если он ограничивался местной властью и не стремился под покровительство верховного правителя, которое по-прежнему считалось почетным и доходным. В X веке эта публичность сохранялась, прежде всего, в Германии и Италии, проникнув к тому времени также в Англию и начиная распространяться на север и восток – в Скандинавию и среди славян. Однако в течение XI века она исчезла почти повсюду. В этом отношении западные государства превзошла Византийская империя: ее политические и фискальные институты выстояли после отхода восточных провинций к арабам в VII веке. На какое-то время – в основном в X столетии – с Византийской империей сравнились в блеске и сплоченности Омейядский халифат и Аль-Андалус. Византийцы сохраняли римский стиль правления до распада империи вследствие отмежеваний в XII веке и завоевания Константинополя крестоносцами в 1204 году. Таким образом, перелом XII века на востоке был даже более резким, чем перелом в XI столетии на западе.

Начиная с XI века политическая практика западных стран развивалась совершенно иначе. Как мы знаем из второй половины книги, предпосылками для этого поворота послужили три основные тенденции. Во-первых, дробление каролингских держав почти всей Западной Европы на сеть графств, сеньорий и местных городских и сельских общин – так называемая «феодальная революция», происходившая примерно в 950–1100 годах. Во-вторых, восстановление в XII–XIII веках верховной политической власти, которая, однако, в дальнейшем противостояла этим частично независимым ячейкам. В-третьих, упомянутый выше долгий экономический подъем X–XIII веков, обеспечивший Европе значительное благополучие и свободу действий, которые сохранялись и в позднем Средневековье. Вторая и третья тенденция в совокупности позволяли некоторым правителям разрабатывать более сложные формы налогообложения, что, в свою очередь, способствовало образованию новой прослойки наемных чиновников, чаще, чем прежде, имевших специальную подготовку, полученную в университете или ином учебном заведении, существование которых тоже обусловила усложнившаяся и потому давшая возможность их содержать экономика. Те же тенденции в массе своей вскоре наметились и в Османской империи, однако там развитие – после децентрализации юго-восточной части Европы в 1200–1400 годах – отличалось большей последовательностью, поскольку османы достаточно много унаследовали от Византии, с поправкой, разумеется, на кардинальную смену религии и политического языка.

И здесь мы возвращаемся к позднему Средневековью. К 1350 году на Западе применение юридических знаний было достаточно широким, чтобы существование письменного закона обретало большую наглядность для низов, и все больше разных европейских сообществ приобщались к грамоте. После 1350 года одно только постепенное увеличение налоговых полномочий способствовало расширению контингента налогоплательщиков на большей части Европы – будь то города или возникающие коллегиальные органы государственного уровня, то есть парламенты. Но приобщение к письменной культуре и реакция на растущее вмешательство централизованной власти сами по себе объединяли местные сообщества и усиливали их способность противостоять чужим – соперникам, аутсайдерам или государству. Таким образом, сильнее стали не только правители, но и объединения подданных. В этих условиях в связи с необходимостью одобрения налогов, а зачастую и новых законов формировалась публичная сфера, которая после 1350/400 годов стала сильнее, чем когда-либо прежде за весь период Средневековья, исключая расцвет политики собраний при Каролингах. Отсюда же проистекало стремление представителей всех слоев общества, от дворянства до крестьян, брать на себя ведущие политические роли, как мы видели в последней главе. Корни новоявленного внимания к решению политических задач нужно искать здесь же, в развивающейся публичной сфере, а также в появлении начиная с XII века прослойки профессиональных чиновников, от которых требовали отчета по итогам службы. В результате возник потенциал для несогласия, признаки которого отмечались почти в каждой стране латинской Европы. В этом отношении отдаленные предпосылки восстания Уота Тайлера 1381 года, Гуситских войн и всего, что относилось к позднесредневековой общественно-политической сфере в целом, восходят к социально-политическим переменам, спровоцированным «феодальной революцией». В каком-то смысле этот процесс знаменовал лишь возврат к публичной политике каролингского периода, но на этот раз помимо собраний, созываемых и ратифицируемых королями, у нее появилась сильная опора на местную общественную политику.

Тем не менее, повторяю, эта общеевропейская, на первый взгляд, политика не была однородной. Да, в каком-то отношении европейские страны стали ближе друг к другу, поскольку сообщение и торговля связывали всех со всеми – пусть в несколько этапов, – достигая даже Османской империи и Московии, где итальянские зодчие с 1470-х годов строили церкви и светские здания Московского Кремля[460]. О том, что некоторые тенденции и в самом деле охватывали почти всю Европу, свидетельствуют и явные попытки скандинавских правителей в своих отношениях с парламентом подражать гораздо более богатым и могущественным французским королям. Возможно, лишь у Литвы и Московии на одной окраине Европы и ирландских правителей – на другой имелись по-настоящему незнакомые остальным европейцам политические установки. Парламентская политика в той или иной форме была распространена почти повсеместно, по крайней мере в латинской Европе, на этом же пространстве (включавшем Польшу, Швецию и Шотландию) свободно перемещались представители интеллектуальной сферы. Но, еще раз подчеркну, процесс этот был далек от завершения. Его затрудняло развитие национальных языков, из-за которого вновь возникала проблема перевода, а также возрождение в XV веке национальных церквей и растущее противостояние между Османской империей и католическими государствами. Как мы уже убедились, под сходством в политических порядках скрывались глубокие различия в политических ресурсах. Прочие проявления местного уклада и культуры распространялись гораздо хуже, чем политические модели. В доходящих до нас с конца XV века неприукрашенных докладах венецианских послов о местах их службы встречаются довольно нелестные отзывы об увиденном: в 1492 году – о непонятной манере парижан превозносить инфантильные поступки короля Карла VIII, в 1497 году – о крайней враждебности к иностранцам и диковинном обычае оставлять женам в наследство все имущество мужа в Англии[461]. Разумеется, в самой Венеции житель севера Европы обнаружил бы не меньше странностей.