над тем, как свергнуть с английского престола великую королеву Елизавету и возвести Марию Стюарт[38]. Он писал об этом обедневшему, запутавшемуся в долгах папе римскому[39], и папа ему на это ответил, что ради такого дела он не задумываясь продал бы священные сосуды храмов и сокровища Ватикана.

Но Филипп не смеялся.

Фаворит королевы Марии — Ридольфи[40] — в надежде на то, что, освободив ее, он на ней женится и станет королем Англии, явился к Филиппу, чтобы сговориться об убийстве Елизаветы. Но он оказался таким «болтунишкой», как назвал его в письме сам король, что его замыслы обсуждались вслух на антверпенской бирже. И убить королеву ему не удалось.

И Филипп не смеялся.

Позднее кровавый герцог по приказу короля направил в Англию двух убийц, потом еще двух. Все четверо угодили на виселицу.

И Филипп не смеялся.

И так Господь наказывал этого вампира за честолюбие, а между тем вампир уже представлял себе, как он отнимет у Марии Стюарт сына[41] и вдвоем с папой будет править Англией. И, видя, что благородная эта страна день ото дня становится влиятельнее и могущественнее, убийца злобствовал. Он не сводил с нее своих тусклых глаз и все думал, как бы ее раздавить, чтобы потом завладеть всем миром, истребить реформатов, особливо богатых, и прибрать к рукам их достояние.

Но он не смеялся.

И ему приносили мышей, домашних и полевых, в высоком железном ящике, с одной прозрачной стенкой. И он ставил ящик на огонь и с наслаждением смотрел и слушал, как несчастные зверьки мечутся, пищат, визжат, издыхают.

Но не смеялся.

Затем, бледный, с дрожью в руках, шел к принцессе Эболи и охватывал ее пламенем своего сладострастия, которое он разжигал соломой своей жестокости.

И не смеялся.

А принцесса Эболи не любила его и принимала только страха ради.

42

Стояла жара. Ни единого дуновения ветерка не долетало с тихого моря. Листья деревьев, росших вдоль канала в Дамме, едва-едва трепетали. Кузнечики притаились в луговой траве. А в полях церковные и монастырские батраки собирали для священников и аббатов тринадцатую долю урожая. С высокого огнедышащего голубого неба солнце изливало зной, и природа под его лучами дремала, словно нагая красавица в объятиях своего возлюбленного. Охотясь за мошкарой, гудевшей, точно вода в котле, над водой канала, в воздухе кувыркались карпы, а длиннокрылые, с вытянутым тельцем ласточки перехватывали у них добычу. От земли, колыхаясь и искрясь на солнце, поднимался теплый пар. Звонарь, ударяя в треснутый колокол, как в разбитый котел, возвещал с колокольни, что настал полдень и жнецам пора обедать. Женщины, воронкой приложив руки ко рту, окликали по именам своих мужей, братьев и сыновей: Ганс, Питер, Иоос. Над изгородью мелькали их красные наколки.

Ламме и Уленшпигель издалека завидели высокую четырехугольную громоздкую колокольню собора Богоматери.

— Там, сын мой, все твои горести и радости, — сказал Ламме.

Но Уленшпигель ничего ему не ответил.

— Скоро я увижу мой старый дом, а может, и жену, — продолжал Ламме.

Но Уленшпигель ничего ему не ответил.

— Сам ты, как видно, деревянный, а сердце у тебя каменное, — заметил Ламме. — Ничто на тебя не действует: ни то, что ты скоро увидишь места, где протекло твое детство, ни дорогие тени двух страдальцев — несчастного Клааса и несчастной Сооткин. Как же так? Ты и не грустишь и не радуешься? Кто же иссушил твое сердце? Ты погляди на меня: я в тревоге, в волнении, живот у меня трясется. Погляди на меня…

Тут Ламме вскинул глаза на Уленшпигеля и увидел, что тот побледнел, что голова у него свесилась на грудь, что губы у него дрожат и что он беззвучно рыдает.

И тогда Ламме примолк.

Так, не обменявшись ни единым словом, добрались они до Дамме и пошли по Цапельной улице, но там они никого не встретили — все попрятались от жары. У дверей домов, высунув язык, лежали на боку и позевывали собаки. Ламме и Уленшпигель прошли мимо ратуши, напротив которой был сожжен Клаас, и тут губы у Уленшпигеля задрожали еще сильнее, а слезы мгновенно высохли. Подойдя к дому Клааса, где жил теперь другой угольщик, Уленшпигель решил войти.

— Ты меня узнаешь? — обратился он к угольщику. — Можно мне здесь отдохнуть?

— Я тебя узнал, — молвил угольщик. — Ты сын мученика. Весь дом в твоем распоряжении.

Уленшпигель прошел в кухню, потом в комнату Клааса и Сооткин и дал волю слезам.

Когда же он вышел оттуда, угольщик ему сказал:

— Вот хлеб, сыр и пиво. Коли хочешь есть — ешь; коли хочешь пить — пей.

Уленшпигель знаком дал понять, что не хочет ни того, ни другого.

Затем приятели снова двинулись в путь: Ламме — восседая на осле, а Уленшпигель — ведя своего за недоуздок.

Приблизившись к лачужке Катлины, они привязали ослов и вошли. Попали они как раз к обеду. На столе стояло блюдо с вареными бобами в стручках и с бобами белыми. Катлина ела. Неле стояла около нее и собиралась налить ей подливы с уксусом, которую она только что сняла с огня.

Когда Уленшпигель вошел, Неле до того растерялась, что вылила всю подливу в Катлинину миску, а Катлина затрясла головой и то принималась подбирать ложкой бобы вокруг соусника, то била себя ею по лбу.

— Уберите огонь! Голова горит! — бессмысленно повторяла она.

Запах уксуса возбудил у Ламме аппетит.

Уленшпигель смотрел на Неле, и улыбка любви озарила великую его печаль.

А Неле, не долго думая, обвила ему шею руками. Она тоже как будто сошла с ума — плакала, смеялась и, залившись румянцем несказанного счастья, все лепетала:

— Тиль! Тиль!

Уленшпигель в восторге не сводил с нее глаз. Потом она разжала руки, отступила на шаг, вперила в Уленшпигеля радостный взор и вновь обвила ему шею руками. И так несколько раз подряд. Уленшпигель, ликуя, сжимал ее в объятиях до тех пор, пока она, обессилевшая и окончательно потеряв голову, не опустилась на скамью.

— Тиль! Тиль! Любимый мой! Наконец ты вернулся! — не стыдясь, повторяла Неле.

Ламме стоял у порога. Как скоро Неле немного успокоилась, она показала на него и спросила:

— Где я могла видеть этого толстяка?

— Это мой друг, — отвечал Уленшпигель. — Он разъезжает вместе со мной и ищет свою жену.

— Теперь я вспомнила, — обращаясь к Ламме, сказала Неле. — Ты жил на Цапельной улице. Я видела твою жену в Брюгге — ее там знают за женщину благочестивую