Мы оставили лесника одного, когда он, перед лицом только что собственноручно, в тяжких трудах прорытого водой нового русла Вильдбаха, снова и снова пытался взобраться на склон и добраться до дороги, в то время как густой ливень, вся эта вода уже сама превратилась в каменную плотину. Мужчина всё ещё карабкается, как я вижу, на холм, пытается уйти от потока с его незакреплёнными камнями и, может, всё-таки добраться до твёрдой дороги. Вот он посреди собственного внутреннего сдвига и давки в последний раз оборачивается назад: ведь там, внизу, была ещё эта дама, её лицо было немного расстроено, то есть не смогло удержать свой изначальный строй, однажды данный ему юностью, они с него сползли, и строй, и юность. Женщина должна была показать своё истинное лицо, исток которого у человека, наверное, находится в запруде матери. В это мгновение, поскольку воздух наполняется грохочущим, рвущимся треском, лесник и оборачивается, сбросив свой рюкзак, чтобы легче было продвигаться вперёд (собака куда-то исчезла, и он даже не стал подзывать её свистом), и смотрит, не удастся ли ему глянуть поверх жизни — что бы он там увидел? — не сможет ли егерь протянуть женщине руку, поскольку дождь падает на него, как гора; но там, где она только что стояла, уже никого нет. Эта прекрасно упакованная в яркий спортивный костюм женщина, которая только что была здесь, куда-то исчезла. Зато вода тем сильнее хлещет охотника, который из-за смерти своих сыновей и сам давно стал опустошённой массой, которую легко сорвать с места малейшим нажимом. Там, наверху, два плутовских лица, мужчина уже почти добрался до каменистой дороги и тут увидел их, они кажутся равнодушными, как будто пекут хлеб или играют в карты. Сыновья. Такими педантичными, такими церемонными, как в смерти, они не были никогда в жизни. В действительности большую часть времени они жили каждый с члена своего брата во рту. И эти их мясистые корневые клубни, из которых росло по жилистому стеблю, обвитому вечерней тучей волос, эти корневые стволы они предлагали теперь и своему отцу в безликой ухмылке поверх откоса — ширмы кукольного театра. Вот уж теперь они истинно в своей неистовой стихии, мальчики. Это всё, что они могут: убить отца своей собственной смертью, отца, который их, со своей стороны, убил ещё при их рождении! И склон раскрывает пасть, и кукловодный крокодил, который есть весь мир, нет, весь лес, ибо лес, воинство, идёт, надёжное, как почта, на лесника, который при жизни боготворил один только лес, он распахивает пасть, лес, и идёт, лес идёт, лес идёт!

Смирный округлый холм для экскурсий с массами дремучего леса на нём теперь смахнул их с себя одним движением, более небрежным, чем отмахиваешься от мухи. Леснику представилась ещё одна попытка спастись, но он не смог в неё войти. Белые елды его сыновей (какими крохотными они были когда-то! Насилу вспомнишь) дали свет ещё на долю секунды, две свечки, два могильных огня, или то были всего лишь два светлых камня на краю обрыва? Лес, принуждённый стихийной силой к поиску выхода, марширует вниз, в долину, он идёт, он идёт! — и с ним идёт по новенькому ложу, где старые валуны и старые остатки морен напластованы особенно лабильно, поскольку за последние недели уже не раз, ну, раз хотя бы, их сон бередили ливни, с лесом идёт, поддаваясь напору воды и земли:

СЕЛЬ. НАСИЛЬНИК.

Земля сразу прекращает сопротивление воде и примыкает к ней. Дождь как человек, который верит в бога: он знает, что ему не надо ни о чём беспокоиться, уж он куда-нибудь да придёт.

Впереди вихрем несётся спрессованный воздух. Но неукротимые силы внезапно кажутся парализованными. Резкое падение вдруг улеглось, на выходе замешкался поток обломков. О, теперь уже и лесника нет! Вытолканы в долину из тесноты нового русла Вильдбаха массы земли высотой с дом. Лесник заметил это слишком поздно, хотя он видел, как оно идёт, так же, как увидел наверху своих родных покойников, своё семя там, где он совсем не сеял. Сверху пришли эти силы и сонмы ангелов, которые, может, тоже когда-то обладали силой в этом народе вечных немецких подмастерьев, и, громыхая в чреслах лесника, когда-то сотворили этих двух людей, что показали на обочине дороги свои белые члены, в знак того, что они поколение выбора, избранный пол, в отличие от другого рода, который нами отвергнут. Все эти силы, значит, действовали сообща и уничтожили всё, всё. Они были посланы сверху, вложили что-то в этот путь и тем самым постепенно его расслабили, и теперь идёт лес, и идёт дорога, и идёт река, и вообще всё идёт.

Взметнувшийся грохот, с которым земля разрешилась своим помётом, вначале никем в обеденном зале пансионата «Альпийская роза» не был воспринят всерьёз. Дождь, который уже смыл весь посев присутствующих своим великим потопом, был замечен ими лишь тоща, когда было уже поздно, ибо они ждали начала следующей передачи, шоу «Лист-болотный-с-приплясом». И прослушали, что идёт к концу что-то другое. Но это с самого начала был конец. Лишь несколько человек среди гостей поглядывали в другом, новом направлении, и то мельком, ведь у нас уже не так много времени. Студентка Гудрун Бихлер спускается по лестнице, держа под мышкой книги, однако при таком грохоте телевизора она наверняка не сможет здесь работать, книги она могла бы оставить и в комнате наверху. Спускаясь вниз, она невзначай задела эту женщину, которая повсюду ходит со своей матерью, и остановилась на лестнице и извинилась, неловко, односложно. Женщина рассеянно ей кивнула и стала следом за Гудрун спускаться вниз. Шаг пожилой замедлился, будто она хотела пристегнуться и устроиться в сиденье поудобнее. Будто она не хотела трогаться не пристегнувшись. Внизу ждёт мать, но женщина на лестнице не спешит к ней, она и без того успевает. Она ещё немного медлит, копается. Вот! Эти деревья прямо-таки пляшут перед ней на лобовом стекле, солнце радостно напустилось на них — туш! — этот просторный, как капелла, автобус, который идёт навстречу (ага, это едущий голландец!), сейчас влетит им прямо в лоб, им уже не увернуться от него своим лобовым стеклом. Боже мой, когда человек умирает, работы не видно, видно только, что потерян рассудок его маленького подмастерья с молоточком, сердца.

Внизу торопливо бегает девушка с подносом, вертясь между столами: сегодня что-то тесновато, потому что много посетителей, которые ещё недавно тут не появлялись. Большинству новеньких приходится сидеть за самым плохим столом у двери, где дует, но это, кажется, их совсем не беспокоит, они приветствуются в качестве зрителей и слушателей, а также в качестве гостей. По крайней мере, сколько смогут захватить! Их руки шлёпают картами по столу и тем самым его изнашивают, изнашивают себя — что утоляет, что подкрепляет их? Они не заказали никакой еды, даже фирменного блюда пансионата «Альпийская роза», лишь несколько стаканов стоят на столе, из которых эти гости, однако, кажется, даже не отхлебнули. Они, эти молчаливые карточные игроки (здесь не привыкли к карточным игрокам), иногда чокаются своими стаканами, чтобы получить отклик. Но после этого не пьют. Что-то рвётся из них наружу, но они так и не могут выдавить это из себя. Возможно, что-то их не слушается, пылесос или железная метла, которой их когда-то вымели.

Минуточку, мы должны обратить внимание на то, что этот спортсмен остаётся не один, кто так же мало с кем-нибудь беседует, он делает это лишь изредка, и именно с этой тоже весьма молчаливой студенткой, которая якобы готовится здесь к каким-то экзаменам, но вряд ли кто видел её читающей свои книги; проходя или проезжая мимо, молодой человек иногда обменивается с ней несколькими словами, они ведь здесь единственные в своём возрасте. Во всяком случае, до тех пор, пока не появилась в поле зрения эта новая, тоже довольно юная группа горных туристов. (Некоторые спросят, какая ещё группа? Кто опять такие? Ведь было всего трое старых горных козлов-придурков — где они сегодня, кстати? Они ведь всегда вовремя являлись к столу. Нет смысла спрашивать меня. Я этого тоже не знаю.) Есть и такие, кто этих серьёзных молодых людей, да, которые с веточками эдельвейсов за лентой шляпы, вообще не видел. Наверно, эти молодые туристы как раз восходят сейчас на высоту Файч, если уж к нам сюда заглянули такие неисправимые, не желающие признать свои ошибки, но всё же любопытные люди. Альпинисты любят быть среди своих, как будто все они основаны на обоснованном повторении и от века знают здесь всё. Но эти молодые туристы были одеты так странно, что просто должны были бросаться в глаза, во имя отца и сына, нет, я верю в другое имя, под которым они у нас значатся как враждебный род, на который мы обрушились, как штормовой ветер. Максимум четверо существ из этого поколения допущены до нашего восприятия, и мы должны позаботиться о том, чтобы не они представляли совершенного человека, а мы. Вот они сидят на своей скамье и играют в совершенно захватанные карты. В дождь даже они, постоянно странствующие, не осмеливаются выйти наружу. Должно быть, они свалились с четвёртого света. И поскольку они не находят места для соскока, то снова заглянули к нам, всё равно мы всегдашние соглядатаи. Что тут скажешь. Вообще-то, этот Эдгар Гштранц — где его доска, где его долото? — хотел бы разделить тело Гудрун Бихлер, чтобы обследовать её двойной вход, уж это бы его заинтересовало, но не очень. Можно было бы взбежать вверх через две ступени и перелистать её, и, может, проснулось бы что-то напряжённое, и развилось бы, неважно, можно пить пересоленное молоко жизни, но лучше оставить его нетронутым. Эдгар кивает Гудрун, небрежно поднимает руку, вот он уже и миновал её. Она не оглядывается ему вслед, этим она могла бы себя уронить. В то время, которое ещё остаётся, скажем большой собаке, которая живёт при этом доме, запоздалое прощай, вчера она просто упала и сдохла, ни одна душа не знает почему.