На следующий день пришел Йоун. Я потихоньку ковыляла у ворот овчарни и почувствовала, как увлажняются глаза, когда увидела, что он, чуть согнувшись, идет пешком по крутому пригорку. Чуть не выскочила ему навстречу, чтобы обнять его, родимого, но сочла, что вести себя так будет в высшей степени не по-кальдалоунски, и дождалась его у ворот. Когда он добрался до меня, мои глаза уже успели как следует высохнуть.

«Драсьти».

«Привет».

Мы некоторое время постояли среди падающих снежинок. Вдали, на серой Глуби паром «Фагранес» вплывал в этот самый длинный в Исландии фьорд.

«Машинка кирдык?» – спросил он наконец и направил свои стопы к сараю.

«Ага. Ты слышал, как она вчера сдохла?» – проговорила я ему вслед из глубин пальто.

Ответа я дождалась только через два часа, когда динамо-машинка была починена, а мы уселись в кухне.

«Нет, я сейчас уже почти ничего стоящего не слышу».

Мало-помалу я вновь овладела действительностью. El hombre медленно исчез из моего сознания, словно грязный сугроб со склона; под конец от него осталось только горстка песка на зеленом вереске – она там, кстати, до сих пор так и лежит.

Я спокойно сидела в Хрепнювике, прожила там еще три года. Халли почти полностью отдалился от меня. Он сошелся с Авралой, они жили в районе Мелар[239]и на Западные фьорды звонили на Рождество и на Пасху. А мои маленькие царьки – Оули и Магги – чаще всего были у меня, летом, а в остальном я была одна. Мне было нечего дать бедным малышкам, я заботилась о них, как раненый врач – о пациенте, только и ожидая, когда их можно будет услать.

Это была какая-то гремучая смесь блаженного уединения, изгнанничества и тюремного заключения. Разумеется, сейчас, в этом гараже, я тоже как бы мотаю срок. Если судебная система до тебя не добралась, приходится самому за себя взяться. Впрочем, я категорически отрицаю, что я – убийца. Никакой я, к черту, не убийца. Кто тыщу раз бывал убит – тот уже сам никого не убьет.

По зрелом размышлении могу сказать, что эти годы покоя и уединения близ Глуби были, пожалуй, лучшими из тех, что я прожила. Сначала я обрела непритязательность, затем гармонию, по крайней мере, хоть намек на ту гармонию, отблеск которой я увидела в глазах отшельника с Сушилен, когда он много лет назад прокрался в Скетюфьордскую столовку. Стало быть, грустный итог жизни таков: счастье – не в других людях, а в том, чтобы держаться от них подальше. По этой причине здесь, в гараже, мне так хорошо.

Что я делала после тех лет у Глуби? Я переехала в столицу и… Ой, а вот и Лова, родимая.

«А что ты делала вчера вечером?»

«Вчера вечером? Дома была, мы с мамой телевизор смотрели. Мы всегда вместе смотрим ‘Скорую помощь’».

«Фи! Тебе бы в Афганистан поехать и заботиться о тамошних женщинах. Пока молодой – полезно побывать на войне».

«Боюсь, мама будет недовольна».

«Фи. Матерям вообще полезно скучать по своим детям».

«Но я у нее единственная».

«Да, это тебе повезло. Но прошу тебя, Лова, не забывай жить. Жить самому гораздо интереснее, чем смотреть на это со стороны».

Она дает мне лекарства, а потом я позволяю ей накормить меня с ложечки, притворяюсь обессилевшей. Не хочу запихивать это в себя, надоели мне пищевые продукты. Но недалек тот день, когда я смогу не проделывать этой процедуры. Адвент не за горами, а там уж и четырнадцатое число. В тринадцать тридцать, так ведь она сказала, девушка из Службы погребальных костров.

Ах да, что же я делала после тех лет у Глуби? Я переехала в столицу и осела вместе с моим Оболтусом Диванным в убитой в хлам квартире на улице Капласкьоульсвег. Хотелось быть поближе к Халли в его Мелар и к Оули, который предпочел снимать жилье у брата, а не жить бесплатно у матери. Я нашла себе работу на мысу Гранди, сидела там и подшивала счета в «Парусной мастерской ‘Эгир’». Я считала, что должна отплатить за тот урон, который нанесла моряцкому сословию, но оказалось, к тому времени эти добрые люди уже давно не обслуживали морские суда, а вместе со всей своей фирмой ударились в походную жизнь. Палатки, тенты и домики на колесах. Они стали моей специальностью на много лет. Но, черт возьми, как же холодно было на этом Гранди и как ветрено в этом Западном районе, там я часто чувствовала себя, как вошь в Господней бороде, под вечными ледяными дуновениями из той его ноздри, которая называется Квальфьорд. Потом мы переехали в Вог, где была защита от ветра. Магги пошел в Колледж-у-Озера, который в ту пору переехал туда, только без Озера. Там я превратилась в курочку-садовницу: клевала грядки, повязавшись платком, и радовалась зеленям, вылезающим из земли. Мы начинаем жизнь с мечтаний о золотых горах, а заканчиваем тем, что радуемся одному деревцу. Видимо, это и есть главное содержание нашего бытия: обрубать мечты. Избавляться от всего, что ты хотел и что получил. Сейчас я лежу здесь, и у меня осталось одно-единственное яйцо.

Забыла рассказать: когда я кинула в Байринга гранату, она упала на пол в хлеву и пробумкала в угол; там-то ее и подобрал Йоун с Глинистой речки и вручил мне на ложе скорби. Он принял ее за «карбюратор», но я поправила его, сказала, это, мол, русская фляжка, которую мой Байринг якобы нашел в брюхе зубатки на Хвостецкой банке, и якобы это была его любимая вещь. «Ах, вот как?» Чека была оторвана, и теперь она, конечно же, была испорчена, просрочена, как плавленый сыр сорок второго года выпуска. Честно признаться, я жутко расстроилась, что мне не суждено было применить ее, увидеть ее сияние. А теперь она – все мое имущество, вся моя жизнь: Le seul souvenir de ma vie turbulente[240].

В переселении в столицу меня больше всего радовало то, что я вновь возобновила общение с мамой и папой. К тому времени они уже так долго прожили на Скотхусвег, что их святым духом пропиталась каждая вещь в доме. На ковре в гостиной образовалась безузорная дорожка от дверей до стола, а картина Кьярваля так долго висела над буфетом, что этот последний начал подражать ее виду. В углу стоял первый вариант первопоселенца работы Эйнара Йоунссона[241]. Мама стирала пыль со шлема и копья.

Ей было уже без малого восемьдесят, но держалась она хорошо: сохранила прямую осанку, от брейдафьордской гордости, чего не скажешь об ее дочери, которая лучше всего чувствовала себя на сутулых работах за домом. Отцу было 75: лоб чистый, волосы зачесаны назад, свой возраст он переносил хорошо, но в глазах у него все еще были руины. Журналюги сварганили книжку об «исландском фашисте», и там на картинке отец стоял при полном параде – гитлеровский солдат, «президентский сынок». Всю мою жизнь каждые пять лет мне звонили разгоряченные апостолы СМИ, изнемогающие от желания сделать себе имя на трагедии моего отца: «А как мне с ним связаться? А он не скрывается? А вам не кажется, что страна имеет право услышать эту историю?» И сейчас они наконец собрали это все под одной обложкой. Полуправда о половине войны. Вторая половина оказалась чересчур сложна для прессы. Конечно же, мой отец полностью отбыл свою меру наказания, более того: даже его жене и ребенку пришлось расплачиваться за те давние грехи. Но им, видимо, хотелось покрасоваться ими перед всем честным народом.