На следующий день мы все остались дома с ней.

Наблюдали, проверяли дыхание.

Ее голые руки и «Голые руки».

От нее разило пивом и болезнью.

Вечером я писал объяснительные записки.

Старался, как мог, изобразить неуклюжий почерк отца:

Но я знаю, написать надо было так:

Что формально не было правдой.

Я, как самый старший, одолел свою пинту, и это, скажу вам, было нелегко. Рори и Генри выпили по половинке. Клэй и Томми справились только с пеной – но все это было вообще не важно, потому что мы смотрели, как Пенни Данбар улыбается сама себе; белое девчачье платье и кости. Она думала, что делает из нас мужчин, но это она старалась быть настоящей женщиной.

Девочка-сбивашка на сей раз не сбилась.

Она не встала с места, пока не допила за всеми.

Когда они заговорили о Пон-дю-Гаре в следующий раз, то этим возвестили начало конца.

Они пошли к реке и снова принялись за работу.

Они трудились, и Клэй не мог остановиться.

Вообще-то, Майкл Данбар подсчитал, что Клэй работал на мосту сто двадцать дней подряд, почти не спал, почти не ел – обычный пацан, который крутил лебедку и поднимал камни, какие не имел права перетаскивать.

– Сюда, – кричал он отцу. – Нет, не сюда, вон.

Он делал перерывы только чтобы минуту-другую постоять с мулом: Клэй и верный Ахиллес.

Нередко он и спал прямо там, в пыли.

Укрытый одеялом и опалубкой.

Волосы у него свалялись колтуном.

Он попросил Майкла постричь его.

Волосы падали к его ногам, будто комья.

Отец стриг его на улице, у моста, в нависших тенях арок.

Клэй поблагодарил и вернулся к работе.

Уезжая на шахту, Майкл взял с Клэя обещание, что тот будет есть.

Он даже позвонил нам в город, попросить, чтобы мы звонили Клэю и справлялись, как он, и эту обязанность я исполнял ревностно: звонил трижды в неделю и ждал по двадцать четыре гудка, пока он возьмет: длина пробежки от моста до дома.

Говорил он только про мост и про строительство.

Не приезжайте, говорил он нам, пока я не закончу.

Мост – и как сделать его безупречным.

Пожалуй, один из лучших поступков Майкла за всю жизнь – что он заставил Клэя сделать перерыв.

Выходные.

Целые выходные.

Клэй, конечно, не хотел. Сказал, что лучше отправится в сарай: ему постоянно нужна была его изнуряющая лопата.

– Нет.

Убийца, наш отец, стоял намертво.

– Но почему?

– Поедешь со мной.

Неудивительно, что в машине Клэй проспал всю дорогу, пока Майкл вез его в Фезертон; он разбудил его, припарковавшись на Миллер-стрит.

Клэй потер глаза и встрепенулся.

– Это здесь, – спросил он, – ты их зарыл?

Майкл кивнул и протянул стаканчик с кофе.

Округа принялась вращаться.

В тесноте машины, пока Клэй пил, отец неторопливо объяснял. Он не знал, живут ли они там до сих пор, но тогда дом купила пара по фамилии Мерчисон, хотя теперь казалось, что в доме нет никого – ну кроме тех троих на заднем дворе.

Они долго боролись с искушением – пересечь эту румяную лужайку, – но потом покатили дальше и припарковались возле банка. Отправились гулять по старому городу, по улицам.

Майкл сказал:

– А вот это тот самый паб, где я швырял наверх кирпичи… Я бросал другому парню, а тот – еще выше…

Клэй сказал:

– Эбби пришла сюда.

«Эй, Данбар, хер безрукий! Где мои, кирпичи, ты, сука?!»

Майкл Данбар просто добавил:

– Стихи.

* * *

А потом они бродили, пока не свечерело, и вышли прямо на шоссе; там Клэй увидел начало всего: Эбби с фруктовым льдом, своего отца и собаку по имени Мун.

В городе они навестили хирургический кабинет: знаменитую разрубочную доктора Вайнрауха и женщину, боксера из приемной, которая молотила по клавишам пишущей машинки.

– Не совсем так, как мне казалось, – сказал Клэй. – Но, наверное, никогда не совпадает.

– Никогда не представляешь себе предметы как есть, – заметил Майкл. – Всегда чуть левее или правее… Даже я, а я ведь тут жил.

Вечером, ближе к концу, они засомневались.

Пора было решать.

– Ты хотел зайти и забрать? – спросил Майкл. – Выроем машинку? Я уверен, те люди не будут против.

Но теперь решал Клэй. Теперь Клэй был тверд и непреклонен. Именно тогда, я думаю, он понял.

Во-первых, история еще не закончилась. И, мало того, это будет не он. Его историю напишет другой. Ему и без того тяжко ее проживать, быть ее частью.

Семь пинт тоже были началом – хроники смерти и сопутствующих событий.

Теперь я понимаю, какими мы тогда были наглецами, и даже Пенни – сама дерзость.

Мы, пацаны, дрались и ссорились.

Слишком больно терпеть столько умирания.

Но бывало, мы старались одолеть его или смеяться и на него плевать – но при этом держась подальше.

В лучшем случае мы его задерживали.

Смерть пришла за ней, но мы хотя бы могли заставить ее попотеть.

В том году зимой я работал на каникулах в местной фирме по укладке полов и ковровых покрытий. Они предложили мне постоянную работу.

В школе, в шестнадцать, я по многим предметам успевал хорошо, а по многим плохо, а любимым у меня был английский: мне нравилось писать, я любил книги. Однажды на уроке учительница упомянула Гомера, и все стали зубоскалить и смеяться. Они цитировали популярного персонажа из популярного американского мультика; я же не сказал ни слова. Они шутили над фамилией учительницы, а я после урока признался ей:

– Моим любимым героем всегда был Одиссей.

Мисс Симпсон несколько озадачилась.

Мне нравились ее озорные кудряшки и тонкие, испачканные чернилами руки.

– Ты знаешь Одиссея и не сказал об этом?