– Никто не забудет.

– Возможно, забудут. Что, если песни, которым я их научила, запомнят? Это погубит несколько прекрасных бродвейских шоу в двадцатом веке.

Она попыталась улыбнуться, но получилось плохо.

– Я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что.

– Я не женюсь на Леттис. И сомневаюсь, что меня еще раз попросят жениться на ней, – саркастически бросил он.

– Хорошо! Очень-очень хорошо! Теперь мне не придется читать о твоей казни.

Она провела пальцами по его шее.

– Обещай, что позаботишься о Джеймсе. Никаких свивальников. И играй с ним иногда!

Он поцеловал кончики ее пальцев и кивнул.

– Позаботься о Гонории: она была так добра ко мне.

– Я найду ей лучшего из мужей.

– Не самого богатого, но самого лучшего. Даешь слово? – Дождавшись, пока он кивнет, она продолжала: – И всякий, кто принимает ребенка, должен сначала вымыть руки. И тебе придется достроить Торнуик-Касл и оставить записи об этом, чтобы все знали, кто был архитектором. Пусть это останется в истории!

– Больше ничего? – улыбнулся он. – Тогда тебе придется оставаться рядом, чтобы напоминать мне об этом.

– О, я бы с радостью. Но не сумею. Можно мне получить твою миниатюру?

– Можешь получить все: мое сердце, душу, жизнь.

Она сжала ладонями его голову:

– Николас, я этого не вынесу.

– Тебе не придется ничего выносить, – заверил он, целуя ее руки, плечи, груди. – Может, Кит выделит мне небольшое поместье, и мы…

Но она снова отстранилась.

– Заверни свой портрет в промасленную ткань, во что-то такое, что защитит его в следующие четыреста лет, и положи за… Ты еще не знаешь, но в Торнуик-Касл будет барельеф с портретом Кита. Ты велишь вылепить его в знак благодарности брату.

– И что потом?

– Прикажи, чтобы барельеф отодвигался, и сделай за ним углубление. Заверни миниатюру и положи в эту нишу. Когда… когда я вернусь, достану портрет.

Он продолжал целовать ее груди.

– Ты меня слышишь?

– Я все слышал. Джеймс. Гонория. Повитухи. Торнуик. Барельеф с лицом Кита.

Он подчеркивал каждое слово сосущим поцелуем. Даглесс в мучительном блаженстве закрыла глаза.

– А теперь, любимая, иди ко мне.

Он поднял ее, положил на себя, и Даглесс забыла обо всем на свете, кроме ласк мужчины, которого любила без памяти. Он продолжал гладить ее груди и бедра, пока они двигались вместе. Вверх и вниз. Сначала медленно, потом все быстрее.

Николас перекатился так, что она оказалась на спине, и глубоко вонзился в нее. Даглесс самозабвенно выгнулась, чтобы встретить его на полдороге. Оба, задыхаясь, рухнули на траву. Николас, закрыв глаза, судорожно сжимал ее.

– Я люблю тебя, – шептал он. – И буду любить всегда.

Даглесс льнула к нему, боясь разжать руки.

– Ты не забудешь меня? Запомнишь?

– Никогда. Никогда не забуду. Даже если умру завтра, моя душа запомнит твою.

– Не говори о смерти. Только о жизни. С тобой я жива. Только ты. Только ты один. Тобой я дышу.

– И я тобой. – Он лег на бок и притянул ее к себе. – Посмотри! Солнце встает!

– Николас, я боюсь.

Он погладил ее влажные волосы.

– Боишься, что тебя увидят без одежды? Но это не впервые. Тебя и без того видел весь дом.

– Бессовестный! – засмеялась она. – Никогда не прощу, что не сказал мне!

– У меня впереди целая жизнь, чтобы заслужить твое прощение.

– Да, – выдохнула она. – Целая жизнь.

Николас посмотрел на светлеющее небо.

– Мы должны идти. Нужно рассказать матери обо всем, что я натворил. Кит, вне всякого сомнения, скоро вернется домой.

– Они ужасно рассердятся. И моя роль во всем этом вряд ли их обрадует.

– Ты должна пойти к Киту вместе со мной. Я буду бесстыдно нагл и скажу брату, что он должен дать нам небольшое поместье в благодарность за то, что ты спасла его жизнь.

Даглесс подняла голову. Рассвет разгорался все ярче. Она почти поверила, что все обойдется и они останутся вместе.

– Будем жить в хорошеньком маленьком домике, – мечтательно начала она. – Слуг у нас будет немного, человек пятьдесят, не больше. И у нас будут десятки детей. Люблю детишек! Мы дадим им хорошее образование и научим мыться каждый день. Может, мы даже сумеем изобрести смывной унитаз.

– Ты слишком часто моешься, – хмыкнул Николас. – Мои сыновья…

– Наши сыновья. Придется объяснить тебе, что такое женское равноправие.

Николас встал и обнял ее.

– А это объяснение долго продлится?

– Примерно четыреста лет, – вздохнула она.

– Тогда я дам тебе время.

– Да, – просияла она улыбкой. – Время. Теперь у нас есть все время, которое нам понадобится.

Он стал ее целовать, долго, безжалостно, крепко, почти исступленно, и, чуть отстранившись, прошептал:

– Навсегда. Я буду любить тебя сквозь время и расстояние.

Только секунду назад Даглесс была в его объятиях, сгорала под поцелуями… и в следующее мгновение очутилась в ашбертонской церкви и услышала звук пролетающего реактивного лайнера.

Даглесс не заплакала. То, что она ощущала в этот момент, было слишком глубоким, слишком сложным и проникновенным, чтобы плакать. Она сидела на полу в маленькой ашбертонской церкви, и за спиной у нее высилось мраморное надгробие Николаса. Невыносимо смотреть на него, невыносимо сознавать, что теплая плоть Николаса превратилась в холодный мрамор.

Она немного посидела, осматривая церковь. Совсем простая и бедная. Ни одного цветового пятна на стенах и потолке, и каменные полы выглядели голыми без соломенных подстилок. Правда, на первых рядах скамей кое-где лежали вышитые подушки, но теперь они выглядели аляповатыми и грубыми. Она привыкла к изысканному рукоделию женщин леди Маргарет.

Тут открылась дверь, и вошел викарий. Но Даглесс продолжала сидеть на полу.

– С вами все в порядке? – спросил он.

Сначала Даглесс не поняла его: произношение и акцент звучали странно и казались чужеземными.

– Сколько я здесь пробыла? – поинтересовалась она вместо ответа.

Викарий нахмурился. До чего же странная молодая женщина! Переходит улицу перед мчащимся автобусом. Настаивает, что была с мужчиной, которого никто из окружающих не видел. И вот теперь входит в церковь и преспокойно спрашивает, как долго тут сидит.