– Бруно!..

Люди за соседними столиками поднялись и обступили их.

Бруно тяжело вздохнул, один-единственный раз. и испустил даже не крик, а страшный глубокий стон. Это был не его голос, рассказывал Кессель много позже Вермуту Грефу, это был вопль древнего, доисторического животного, голос самой природы.

Потом Бруно обмяк, и Кессель. почти не сознавая, что делает, машинально приподнял ему веки. Глаза у него закатились.

Люди, стоявшие вокруг, отшатнулись. Бармен выключил музыкальный автомат и пошел к телефону.

31 января 1978 года, во вторник, Альбин Кессель вышел из магазина на Эльзенштрассе через переднюю дверь, заперев ее за собой в последний раз.

День был морозно-ясный. Снег так и хрустел под ногами. Стекла витрины заросли ледяными узорами, что, впрочем, не имело значения, потому что там уже не было ни берлинских медведей, ни телебашен, ни колокольчиков с надписью «Свобода».

– Если ваше отделение решат сохранить, – сказал д-р Аякс (это, естественно, была кличка), – в чем я сомневаюсь, то стекло придется вставить матовое. Ну, и вообще…

Из вещей у Кесселя были лишь чемодан, кейс и пластиковый мешок с пластинками. Свое самое громоздкое имущество, огромный барабан в черную и белую полоску («тумбочку», подарок Бруно) Кессель еще вчера отправил авиабагажом. Денег это стоило кучу, но платила опять-таки секретная служба. «Переезд они обязаны оплатить, – начал д-р Аякс и, не удержавшись, закончил: – …даже вам». Ему тут же стало неловко, и он виновато взглянул на Кесселя. Но Кессель сделал вид, что последних слов не расслышал. В бланке заявки на возмещение расходов «по переезду на новое место жительства согласно приказу номер такой-то» (бланк, разумеется, был снабжен грифом «ДСП») было множество пунктов, в которых следовало указать количество: «кроватей», «столов письменных», «стульев» и тому подобного. Кесселю пришлось написать «нет» раз двадцать. Над пунктом «тумбочек ночных» его рука дрогнула, но он все же написал «нет» и там. Лишь в самом низу, в пункте «прочее» он отметил: «барабан черно-белый 1 (один)» Пусть поломают голову напоследок.

Он сунул ключи в карман, взял в руки вещи и пошел по направлению к безымянному мостику. Зеленоватая вода под ним лениво колыхалась, будто раздумывая, замерзать ей или нет. Кессель вышел на Площадь Вислы, бросил взгляд на дверь «Шпортека» и двинулся дальше В этот раз крышка люка под его ногой не издала ни звука – видимо, примерзла.

На улице Карла Маркса Кессель поймал такси. «В аэропорт», – сказал он.

Сдав вещи, Кессель пошел искать д-ра Аякса. Тот, как и было условлено, сидел в ресторане. Была предпасхальная неделя, и ресторан был набит битком.

– А-а, коллега Крегель! – приветствовал его д-р Аякс, вставая – Ну что, по стопочке шнапса?

Пока д-р Аякс заказывал шнапс, Кессель присел к столу, не снимая пальто, и достал из кармана ключи, всю связку. На ней были его ключ, ключ Бруно и ключ Эжени, которая уволилась перед самым Рождеством. Кессель передал связку д-ру Аяксу.

– Спасибо, – сказал тот – Можете не сомневаться… Вы уж меня извините, герр Крегель. Честное слово, я…

– О чем речь, – махнул рукой Кессель.

– Нет, правда, я не хотел…

– Я знаю, – сказал Кессель.

– Меня назначили…

– Я знаю, – повторил Кессель. Принесли шнапс. Они выпили.

– Кг-м! – крякнул д-р Аякс – Ну как там. в отделении, все в порядке?

– Да. я все запер.

– И сейф тоже? Я имею в виду тот сейф…

– В том сейфе давно ничего нет.

Д-р Аякс кивнул.

Громкоговоритель женским голосом объявил посадку на рейс Берлин – Мюнхен.

– Ну что ж, значит, того… – вздохнул д-р Аякс.

– Значит, того, – подтвердил Кессель.

Они подали друг другу руки. Д-р Аякс посмотрел Кесселю в глаза Кесселю показалось, что д-р Аякс хотел сказать: «Я вас понимаю, но я вам не завидую».

.

Бруно похоронили на кладбище Святого Фомы (том самом, где он одалживал кадки с пальмами, чтобы привести Эгона к присяге). Это было в день Всех Святых, в Берлине не выходной, а рабочий поэтому Эгон работал и на похороны прийти не смог. Правда, «Зеленому» он смог продать только три мешка: подготовка к балу отняла много времени, так что наделать мусора просто не успели. «Зеленый», конечно, был недоволен, но Эгон сказал ему: «Они не работают, закрыто по случаю траура. В следующий раз будет больше».

При перевозе этих трех мешков в Австрию «Зеленого» засекли. То ли таможенникам показалось подозрительным содержимое мешков (бумажные обрезки), то ли их маршрут (авиабагаж из Берлина), то ли «Зеленый», перенервничав, сделал что-нибудь невпопад – Кессель этого так никогда и не узнал. Таможенники доложили по начальству. Начальство на всякий случай проинформировало свой первый отдел. Оттуда информация пошла в Пуллах. В следующий вторник Пуллах установил слежку за Эгоном и «Зеленым», чего ни тот ни другой не заметили. На следующий день, в среду 9 ноября в Пуллахе уже знали все.

Кесселя немедленно вызвали в Мюнхен для отчета. Незадолго до этого он уже получил с экстренным курьером приказ прекратить деятельность отделения. Всю аппаратуру следовало выключить и обесточить.

Кессель отправил Эжени домой: «Вам-то уж неприятности совсем ни к чему». Потом забрал из сейфа восемьдесят шесть тысяч марок и вылетел в Мюнхен.

– Надеюсь, этот мой костюм вас устроит? – первым делом осведомился Карус – Или я вам опять не угодил?

Разговор происходил на явке, то есть на одной из квартир, снимавшихся Федеральной секретной службой на имя подставного лица и использовавшихся для особо неприятных встреч и переговоров, проводить которые в ресторане или гостинице нельзя было.

Кессель ничего не ответил. Он знал, что в соседней комнате сидит человек, записывающий разговор на магнитофон.

– Вам что, нечего мне сказать? – не выдержал Карус. принимаясь расхаживать по комнате.

– Почему же, – отозвался Кессель – Я привез деньги.

– Какие еще деньги?

– За бумагу плюс выручка от продажи сувениров. Восемьдесят шесть тысяч марок. Счета прилагаются.

– Да знаете ли вы…

– Знаю, – прервал его Кессель. До сих пор он колебался, какую позицию занять. В конце концов, он действительно был виноват – и в несоблюдении режима, и в невыполнении приказов, и в превышении полномочий, словом, в грубейших нарушениях дисциплины Какое-то время Кессель был готов даже отступить, признать свою вину, посыпать голову пеплом и просить дать ему возможность исправиться… Но. увидев Каруса (в этот раз костюм у него был бежевый), он понял, что отступление – худшее из всего, что он мог бы сделать. И его ответ, очевидно, прозвучал достаточно дерзко, потому что Карус вздрогнул и остановился.