– Повернись. Или ты боишься?..

Ясная, обидная насмешка. Он обернулся.

Он увидел ее всю – в расстегнутой, еще усыпанной снегом шубе, в коротком шерстяном черном платье, в котором она была в Венеции, с рыжими, шелково вьющимися густыми волосами, свободно падающими по плечам. Сапоги на высоких каблуках обнимали ей телячьей кожей икры до самых колен. Обнаженные бедра искрились ажурной паутиной колготок. Ярко-красная, цвета крови, маска закрывала ей пол-лица. Она держала в руках большую тяжелую шкатулку, увесистый ларец, и, сверкая насмешливыми, влажно переливающимися зелеными глазами, молча смотрела на него.

Он смотрел на нее. Разлепил губы.

– Я знал, что ты когда-нибудь придешь.

Она улыбнулась. Подошла к столу, поставила на стол ларец.

– Ты удивительно догадлив. Браво. Брось револьвер. Ты же все равно не выстрелишь в себя.

Он кинул кольт за спину, на диван. Не сводил с нее глаз.

Она повернула ключ в замке ларца. Откинула тяжелую, обвитую узорным чугунным литьем крышку.

– Наклонись. Тут есть на что поглядеть. Все эти камешки, золотишко, нарисованные на досках лики плавают в крови. Ну, да ты не из слабонервных.

Он сделал шаг к столу. Другой. Третий. Он встал над ларцом, сердце его билось, как военный барабан в руках барабанщика. Ребра чуть не разорвались. Он наклонился. Заглянул. Втянул ноздрями запах ее духов. Лаванда. Она сегодня надушилась лавандой. Так же, как когда-то – Анна. Мадам Канда.

– Узнаешь?!..

Он все узнал.

Это все не узнал бы только слепой.

В ларце лежали все драгоценности, украденные им у старухи Ирины Голицыной – все, что он имел и растерял, идя по жизни, разбрызгивая кровь людей, покупая, продавая, предавая. Вот Царский перстень с крупным изумрудом; как изгалялся перед ним тогда на Никитской Лангуста, выманивая его, гнусно подмигивая ему. А вот она, икона Божьей Матери Донской в драгоценном окладе, усаженном яхонтами, рубинами, перлами – как играет, горит лучистая скань, какая печаль в огромных черных, как черные озера, глазах. Вся жизнь в глазах, вся несбывшаяся старость, вся смерть. Он откупился ею от таганских бандитов. Как тщательно, как придирчиво-дорого покупал он у себя самого свою жизнь. А теперь она ему вдруг стала не нужна. Врешь, нужна. ОНА права. Он бы не выстрелил себе ни в лоб, ни в грудь. А вот и аметистовый перстень Великого Князя Сандро. Ну да, это она, она сама его у него с пальца сдернула, пока он валялся в беспамятстве на постели, где голый Папаша обнимался с венецианской шлюхой Нинеттой. Да, он больше никогда не напьется. Не требуется ему носить аметист, предохраняющий от пьянства. А вот и жемчужное ожерелье, широкое, тяжелое. Господи, какая громадная связка жемчугов, и отборных. Сколько бы за него дали на Кристи?.. Тебе бы все время думать о деньгах, сколько и за что дадут. Ты болен. У тебя деньги текут в крови. Ты наркоман. Гусь Хрустальный тоже баловался наркотиками, через что и помер, должно быть. Уж лучше бы ты кололся, ширялся бы в подворотнях на Петровке. Он взял в дрожащие руки ожерелье. Изабель. Бедная Изабель. Какой белый, светящийся жемчуг. Как он шел к твоим серым глазкам и русым волосам. Ко всему твоему нежному сердцу он шел. Кто тебя убил?! ОНА?!

Он швырнул ожерелье обратно в ларец. Его лицо налилось кровью.

– Ты… мерзость…

Она тряхнула рыжим шелком кудрей.

– Ты не все рассмотрел. Может, здесь есть чужие вещи.

Ах, Боже мой. Вот оно, хризолитовое колье, подаренное старухе… тогда еще не старухе!.. милой Таточкой, Великой Княжной Татьяной Николаевной. Ты помнишь, Митя, как нагло смотрели тебе в рот террористы. Как нагло примеряла, прикидывала его к себе, к своей груди ОНА, блестя глазами из-под маски. Тяжелые золотые виноградные листья, мерцающие хризолитины, собранные в тяжелые виноградные гроздья. И… Он задрожал мелкой дрожью. У него подогнулись ноги. Вот они, алмазные сережки Императрицы-матери, что он ввинчивал в мочки бедняжке Милочке перед тем, как ей под лопатку воткнули шило там, в ложе Большого театра. И они здесь. Все здесь. Все. Слава Богу, не все. Здесь нету крестика из Палестины, из слоновой кости, с окошечком, где можно увидеть Тайную Вечерю. И нет его образка. Значит, крестик – у Коти. ОНА не добралась до Коти. Котя охранен. Он храним Богом. Он – спасся. Значит, спасается тот, кто…

– Гляди, гляди! Чужого-то ничего тут нет?..

Он склонился ниже. О, что это?.. Что это за вещицы – там, под драгоценными, под Царскими, под княжескими?!.. Какой мусор, мишура, барахло… Металлические старухины зубы – мост, коронки, тускло отблескивающие латунью… Она, должно быть, клала их в стакан… И старая, обшарпанная пепельница, расписанная под малахит… и перламутровые пуговицы от старинного крестьянского сарафана, вставленные в медные оправы в виде лепестков ромашки… И старые колоды карт, рассыпанные по дну ларца – их старуха раскладывала, засыпая над пасьянсами, оплакивая вековую жизнь – дворцовую, расстрельную, лагерную, коммунальную… Вся жизнь человека… Вся огромная, великая, жалкая, неистовая, старая, молодая жизнь… Жизнь, которой больше – нет…

– Здесь… чужое, – проговорил он глухо. – Я не знаю… этих вещей.

Она захлопнула у него перед носом крышку ларца. Сбросила шубу, кинула на диван сверкнувший росой растаявшего снега мех. Насмешливо глянула на валявшийся за подушками револьвер. Села в кресло. Закинула ногу за ногу – так она любила сидеть. Вынула из кармана шубы пачку сигарет, выбила сигарету, щелкнула колесиком зажигалки. Закурила.

Он выжидательно смотрел на нее. Он справился с дрожью, противно изнурившей руки, колени, губы.

Она затянулась, прищурясь, закинув гордо и надменно голову, из прорезей алой маски презрительно посмотрела на него. Выпустила изо рта дым. Он видел, как в вырезе черного обтягивающего платья высоко поднялась ее грудь.

– Поговорим.

– Поговорим, – кивнул он, чувствуя, как опять сладко слабеют колени.

Она хочет поговорить со мной. Это ее право. А я боюсь. Боюсь этого разговора. Она уличит меня. Выведет на чистую воду. Она сделает так, что я окажусь весь грязненький, весь замаранный, с ног до головы, а она вся чистенькая, безвинная, хотя она – Дьявол. А может, это все тоже одна чудовищная инсталляция?! Одно зверское представленье, что показывают сами себе эти пресыщенные дамочки, так они играют, так веселятся, это же, может быть, и есть их великосветская игра, и, может, ей за эту игру заплатили… кто?! зачем?!.. отчего она так неистово, так дотошно следила за мной, ловила каждый мой шаг, похищала то, что я терял?!.. Неужели она одна ловила меня по всей Москве… по всей Европе… и убила мою Изабель?!.. да, это она, она… Она – не человек. Но ведь и я – не человек. Мы оба – уже не люди. А кто же мы?!

КТО ЖЕ МЫ ТАКИЕ, ГОСПОДИ?!

– Так ты… баба?.. А где твои бесы?..

Она курила, затягиваясь глубоко, жадно, как мужик, ее зеленые глаза пронзительно блестели в струях белесого табачного дыма.