и “ликующие восхваления” Паскаля, столь разные и столь безразличные для уха современного человека и столь близкие и ценные для Бога, если верить Лютеру, начинаешь думать, что на этот раз “умная” история было обойдена. И что, вопреки всем ее приговорам, убитый ею Паскаль воскрес через два столетия в Нитше. Или все та же история добилась своего? Нитше обречен на судьбу Паскаля? И ему все удивляются, но никто его не слышит? Может быть, даже вернее всего, что так. Ведь и Ницше апеллировал от разума – к случайному, к капризному, к неверному, от “синтетических суждений a priori” Канта к “Воле к власти”. И он “учил” – non pudet quia pudendum est, он это перевел словами: “по ту сторону добра и зла”. И он радовался “бессмысленному” и искал несомненности там, где все видели невозможность…”.

Для отождествления судьбы Паскаля с судьбой Ницше Шестов использует недостоверные и отвергнутые авторитетными биографами французского мыслителя легенды о том, что тот испытывал страх перед пропастью и заслонялся от нее стулом. По его убеждению, именно подобные “страхи”, отсутствие твердой почвы под ногами, болезни и стали тем загадочным толчком, тем благодатным даром, без которого не было бы паскалевской философии. “Все, что Паскаль рассказывает в своих Penses, сводится описанию пропасти”.

Сокращение многообразного состава “Мыслей” до “описания пропасти”, которое, к тому же, относится не к автору, а к некоему условному персонажу, обусловлено, как уже отмечалось, философской позицией Шестова, в логике которой не находят себе места многие размышления Паскаля о величии и ничтожестве человеческого существования, о диалектике положительной и отрицательной роли разума, об “обманывающих силах”, о трех порядках бытия, о любви и милосердии как высших состояниях сознания, о соотношении Ветхого и Нового Заветов, об Иисусе

Христе как центре бытия и истории и т. д. Открыв для себя Священное Писание и погрузившись в тайны библейской веры, Шестов противопоставляет Ветхий и Новый Заветы, ведет речь преимущественно не о Христе, а о Боге Ветхого Завета, который “выше сострадания, выше добра”. Таким образом воспринятая библейская вера, акцентирующая божественный произвол, в сочетании с особой философией жизни, основывающейся на иррациональных глубинах индивидуальной экзистенции и абсурдности человеческого существования, а также на “элитарном” выделении подлинных (“демонических”, сверхэмпирических) и неподлинных (“обывательских”, обыденных) периодов людского бытия, уводили Шестова в абсолютизированное своеволие, вошедшее, как известно, в самый исток первородного греха. В результате борьбы за “претворение своеволия в истину” и стремления к сверхчеловеческой свободе и могуществу ему приходилось оставлять без внимания, что мышление “подпольного” человека у Достоевского служило не прорывом к вере, а усилением гордыни и каприза темных страстей, что лютеровский протестантизм приводил к рационализму и атеизму и что Паскаль становился для Ницше принципиальным противником. В (трактуемой Шестовым на свой лад) паскалевской вере Ницше видит “целую логику ужаснейшей формы нечеловеческой жестокости”, рабского самоискалечения, медленного самоубийства разума и выставляет французского мыслителя как “самую поучительную жертву христианства”, которое, по его мнению, внесло порчу в самое ядро духовно-сильных натур понятиями греха и искушения и объявило смертельную войну “высшему”, “аристократическому”, “сверхчеловеческому” (“белокурая бестия”) типу личности. “Вот пример, вызывающий глубочайшее сожаление: гибель Паскаля, который верил в то, что причиной гибели его разума был первородный грех, между тем как ею было лишь христианство”.

В адаптации творческих задач и идей Паскаля к собственным построениям философствующего антифилософа, внеконфессио-нального фидеиста, беспочвенного странника, сочетавшего в них беспощадный скептицизм (он считал, что не верит в нем именно худшее), адогматический иррационализм и религиозный экзистенциализм, в последовательном и по-особому рассудочном истолковании тайн природного, исторического, человеческого бытия и Божественного Откровения, Шестов, пожалуй, зашел далее многих других философов Серебряного века. Тем самым он на свой лад еще раз продемонстрировал притягательность личности и творчества Паскаля для самых разных отечественных философов.

Д.С. Мережковский и Паскаль. Спор Д.С. Мережковского с Г.В. Адамовичем о судьбах христианства

Как и многие русские религиозные философы и писатели конца XIX – начала XX веков, Д.С. Мережковский испытал в молодости увлечение позитивизмом и материализмом и короткое время находился под влиянием народнической идеологии Н.К. Михайловского и Г.И. Успенского. Однако, вскоре он перешел к богоискательству, получив одновременно широкую известность как поэт, романист и эссеист. Его первые литературно-философские работы “О причинах упадка и о новых течениях современной литературы”, “Вечные спутники” и особенно двухтомный труд “Толстой и Достоевский”, в котором первый представлен пророком плоти, а второй – пророком духа, вызвали значительный резонанс в среде отечественной интеллигенции, равно как и написанные чуть позже книги о противоречивых взаимоотношениях христианства, Церкви, государства и общества – “Грядущий Хам”, “В тихом омуте”, “Не мир, но меч”. Уже в 1911–1912 годах вышло Полное собрание сочинений Мережковского в семнадцати томах, где были опубликованы и популярные романы об Юлиане Отступнике, Леонардо да Винчи, Александре I, драмы для чтения о Павле I и другие разнообразные сочинения.

После прихода к власти большевиков и эмиграции из России Мережковский продолжает много писать и создает ряд исторических романов – “Рождение богов. Тутанхамон на Крите”, “Мессия”, “Наполеон”, “Данте”, а также религиозно-философских произведений – “Франциск Ассизский”, “Жанна д’Арк и Третье Царство Духа” и др. Он любил мыслить триадами, и его центральным трудом эмигрантского периода становится трилогия “Тайна трех: Египет и Вавилон”, “Тайна Запада: Атлантида – Европа” и “Иисус Неизвестный”. Тайна Востока (тайна начала) и тайна Запада (тайна конца) сводятся автором к тайне Христа (Иисус Христос есть “Альфа и Омега, начало и конец”), становящейся ключом к смыслу человеческой истории. Перед второй мировой войной он закончил еще одну трилогию “Лютер”, “Кальвин”, “Паскаль”, а незадолго до смерти завершил последнюю – “Санта Тереза Испанская”, “Св. Иоанн Креста” и “Маленькая Тереза”.

Можно сказать, что многие произведения Мережковского являются своеобразными вариациями его богоискательства начавшегося еще в начале XX века. В 1901 году он стал одним из главных организаторов Религиозно-философских собраний и журнала “Новый путь”, а после революции 1905 года активно участвовал в работе созданного для объединения “интеллигенции и Церкви” Религиозно-философского общества. Говоря о представителях так называемого “нового религиозного сознания”, к которому относил себя Мережковский, Н.А. Бердяев писал: “Для этого типа характерны не жажда возврата в материнское лоно Церкви, к древним преданиям, а искание новых откровений, обращение вперед. В этом течении религиозной мысли пророчество всегда побеждает священство и пророческим произведениям отдаются без особой осторожности, без той боязни произвола и подмены, которая так характерна для Булгакова, свящ. П.Флоренского, Эрна и др. Настоящего дерзновения религиозной мысли и здесь нет, но меньше оглядки, больше игры