— И не будем спать мы по сто часов, —

— Вот он, радостный, вот он, белый цвет…

— Милый мой, пойми, есть на все ответ!

Она замолчала, улыбаясь. А потом прошептала совсем уже тихо. Так, как, должно быть, стучит сердце у птицы.

— Но у кого-то — ведь даже снега нет…

У кого-то ведь — даже снега нет…

— Волшебники куда-то исчезли, — пробормотал Вадим. Просто так, чтобы сказать хоть что-нибудь, потому что опять начиналась тишина.

— Нет, не исчезли, — она покачала головой. — Видишь?

И указала глазами в окно.

Там, из черноты неба на белизну земли тихо падал новорожденный снег. Полночный и небесный, он летел с той же легкостью, с какой ему давалась эта чистота. Все небо было в пуху. Как будто уже начался Новый год.

— Вижу, — кивнул он, зачарованно следя за полетом снежинок. — А все-таки, как ты думаешь, где эти — пьеро с арлекином?

— Наверное, они объявятся теперь в каком-нибудь другом месте, — предположила Нюта. Затем подошла к нему и осторожно заглянула в глаза.

— Ты чего? — удивился он.

— Послушай, Вадь… Я вот только никак не пойму: это получается… чьи стихи? Твои или мои? — прошептала она. — Откуда ты их знаешь?

Он посмотрел на нее с извечным мужским превосходством, которое она попыталась тут же сбить с него щелчком по носу. Но он ловко увернулся и, загадочно улыбаясь, ответил, пожав плечами:

— А ты что, думаешь, только ты одна умеешь смотреть чужие сны? Вот чудак-человек!..

лестница-6

«Я останусь здесь навсегда, — вновь, уже в который раз сказал он себе, точно повторил заклинание. — Непременно. На этот раз все уже решено, и никакая сила, пусть даже и самая добрая, не сможет меня остановить. Пусть это будет конец бесконечности под названием „Новый год“. И пусть он останется счастливым финалом. Потому что если и это — не счастье, тогда что же еще остается на земле для таких, как я? Тех, кто всегда во что-то верит и надеется?»

Он вспомнил лицо Нюты. Ее глаза, в которых отражался снег. И все, что с ним случилось в последний день перед Новым годом.

«Так что — вот это и называется „любовь?“ — спрашивал себя мальчик, слыша, как сердце замирает от того, что он впервые произнес это слово. Пусть хотя бы только в мыслях, но — уже применительно к себе, и никому другому больше. — Это бывает вот так — как у меня? Или по-другому? Интересно, а я ничего не упустил? И почему я не сказал ей ничего? Трус несчастный…»

Но потом он вспоминал ее, в дверях подъезда, с развевающимся шарфиком. Ветер бешено качал деревья над ее домом. Где-то хлопала вывеска, поскрипывали качели, и далеко-далеко за трамвайными путями лаяла встревоженная собака. И Вадиму представилось, что этот ветер норовит ухватить девочку, украсть, похитить и унести бог знает куда.

«Пусть попробует! — ответил взрослый мужчина, который еще отзывался в душе мальчишки, с каждым мгновением — все тише, уходя с каждой минутой все дальше. — Теперь ты узнал такое, чего не понимал, не ведал прежде. Неужели хоть кто-то сумеет у тебя это отнять? Ведь ты отныне — хозяин своему сердцу, разве не так? Не упусти своего счастья, не разменяй его, как это умеем делать мы, взрослые, разумные, обстоятельные дураки. Никому не отдавай первую любовь, и тогда она не будет несчастной, что бы там ни пророчили все глупые приметы и жизненные трусости. Все, что будет или еще может случиться — все тлен, прах, все зыбко и ненадежно. Главное — только то, что отныне есть у тебя; то, единственное, за что стоит бороться, что только и имеет смысл. Не прошляпь, не разбазарь, не оброни из души, как из дырявого кармана. Ведь иначе замучает тоска по утраченному доверию к жизни, к себе, к реальности. Ибо истины нет, но есть бесконечное к ней приближение. И тебе посчастливилось сегодня встать в самое его начало, чтобы отправиться в долгий, радостный и многотрудный путь к себе самому».

Вадим еще раз прислушался к отзвуку собственных мыслей, счастливо вздохнул и с легким сердцем заспешил вдоль улицы. Несмотря на то, что дома его, скорее всего, ожидало просто что-то страшное! Переход возле светофора был уже рядом. Он оглянулся, высматривая какую-нибудь коварную машину, бесшумно подкравшуюся к перекрестку. Подставил лицо колкому ветру, немедленно осыпавшему его пригоршнями тонких капелек-льдинок, и беззаботно рассмеялся. Затем подхватил сумку и вприпрыжку кинулся через улицу.

Едва только его ботинок коснулся тротуара, как Вадим растворился во тьме. Но он так и не появился снова — ни на улице, ни под козырьком продрогшей трамвайной остановки, ни возле освещенных киосков, где шла бойкая ночная торговля предпраздничной канителью всех видов и форм. В черном небе осталось лишь эхо последнего возгласа, полного страха, разочарования и отчаянной обиды. И больше уже не было никаких ступеней — лестница кончилась.

Пожалуй, ничто так плохо, вяло и сонно не предвещает Новый год, как раннее утро тридцать первого декабря. Оно всегда усталое, это утро, ленивое, серое в своей медлительности, апатии и всеобщем нежелании просыпаться. И в самом деле, к чему рано вставать, когда смежить веки придется еще так нескоро? Тем более когда по сухому асфальту несется белая поземка, успокоительно и убаюкивающе шуршит за окнами?

Город, зажатый суровой геометрией камня, прочертил одинокий красный вагончик, оставляя за собой две строгие параллельные черты. Если бы сейчас на улице ему встретился романтический юноша в шарфе, с бледным лицом и отрешенным взглядом, с рассвета блуждавший в поисках людской толпы и ощущения собственного одиночества в оной, то непременно вдохновился бы на пару-другую пронзительных и, увы, ни к чему не обязывающих строк. С наслаждением, упиваясь мелочностью и тщетой людских судеб в планетарных масштабах собственной, еще только народившейся любви к другому человеку, в платье с оборками и в розовых бантах на розовой заре.

Но нет, нет теперь на рассветных городских улицах романтических юношей с розовыми образами в сердцах и хладными строками, цветущими на покусанных губах. То ли все они уже давно сбились в стаю и подались куда подальше — бледным, растрепанным косяком с развевающимися шарфами и развязавшимися шнурками на ботинках. То ли просто стали теперь дольше и слаще спать, в полном разрезе с поэтическими чувствами и внутренним космическим одиночеством. За чувства ныне все более принимаются после завтрака и утренних теленовостей, почистив зубы и откушав горячего кофия с хрустящими хлебцами или бульона с гренками. И это еще в лучшем случае. А какая ж это, с позволения сказать, любовь — с гренками? Пустое все это — хруст один, да и только.

Однако не все так безнадежно не только в подлунном, но и пострассветном мире. И если по пустынному утреннему городу пробирается хоть один юноша в поэтической меланхолии, значит, еще не все потеряно для чувств. И хлебцы с плюшками непременно будут посрамлены, пусть они даже напитаны сладострастным ванилином или романтической корицей. Иначе и быть не должно! Поэтому таковой приверженец высоких чувств просто обязан был появиться на улицах города в последний день старого года.