Циклоп не имел выезда, какой был у Ивана Васильевича, не гремели тяжелые экипажи, не бренчали колеса, обмотанные цепями, не мчались по городу всадники, повелевая кланяться всякому чину. Инок Гордей шел тихонько, на широкой груди мягко позвякивала тяжелая цепь, а большой крест маятником болтался у самого пояса из стороны в сторону. Однако его выход никогда не проходил незамеченно, народ сбегался отовсюду, чтобы посмотреть молчаливую, почти угрюмую процессию, которая, запруживая улицу, шла молиться в храм.

Гордей шел по первому зимнику, оставляя на дороге следы босых ног. Тело его, подобно камню, было закалено настолько, что не боялось ни стылого холода, ни крепкой жары. Оно не коробилось и оставалось таким же свежим, как скол мрамора.

Циклоп остановился перед дверью храма, не замечая пристальных взглядов, которые были нацелены на него со всех сторон, перекрестился и, встав на колени, отбил челом.

Московиты согласно закивали — так оно и должно быть, чем больший грешник, тем ниже поклон. Потом неторопливо поднялся и, не смахнув с колен налипшего снега, перешагнул порог собора. Циклоп пошел прямо к священнику, стоявшему при аналое.

— Покаяться хочу, святой отец, — кротким агнцем заговорил разбойник.

— Становись, сын мой. В чем ты грешен?

Едва не улыбнулся Гордей: вся Москва знает о его грехах, и только добрый священник пропадает в наивном неведении.

— Убивец я, — просто отвечал инок.

— Кого же ты живота лишил? — невозмутимо спрашивал святой отец.

Видно, ему было не привыкать к таким признаниям, и он давно разучился удивляться.

— Собрата своего убил, — горестно сокрушался чернец. — Яшку Хромого.

— Яшку, говоришь?

— Его.

— Хм, — только и выдохнул священник.

Противостояние двух татей не могло продолжаться вечно. Всем известно, что в одной берлоге двум медведям не жить, а Москва и была для них такой берлогой. Потасовки, которые бродяги устраивали за городом едва ли не каждое воскресенье, нередко заканчивались смертным боем. Убитого бродягу свозили в лес и хоронили тайком, соорудив над холмом маленький еловый крест.

Так и мерли несчастные без покаяния.

Яшка Хромой находился в самой силе и, видно, дожил бы до преклонного возраста, став почтенным старцем, а на закате жизни ушел бы в какую-нибудь пустынь, отрешившись от мира, а может, создал бы свой монастырь со строгим аскетическим уставом — все это было в характере знаменитого разбойника, если бы не одна беда: безудержная любовь к Калисе.

Девка была для Яшки всем — и ангелом-хранителем, и началом всех его злоключений. Не однажды хромой властелин пускался на поиски своей зазнобы и частенько находил подругу в объятиях стрельца или московского дворянина.

Попавшийся стрелец, узнав, чью бабу щекотал бородой, готов был отдать портки и нательный крест, чтобы выйти из корчмы невредимым. Божился, просил Христа ради, говорил, что такое случилось впервые, а получив неожиданно свободу, впредь зарекался пить и блуд чинить.

Трех стрельцов Яшка Хромой заколол. Прочитал над убиенными отходную и долго держал подле покойников бесстыдную Калису.

— Смотри на них! Ежели не жалко меня, так отроков пощади. Я буду лишать живота каждого охальника, посмевшего посмотреть на тебя!

Скоро Яшка понял, что эта угроза для Калисы так же пуста, как раскаты удаляющегося грома.

Хромец пробовал держать Калису на привязи, но она, подобно лисе, угодившей в капкан, готова была перегрызть себе руку, чем терпеть постылую неволю. Яшка окружал Калису сторожами, но она совращала даже самых верных из них; атаман татей приставлял к Калисе баб, но она травила их зельем, как крыс.

Некогда Яшка распоряжался слободами так же просто, как Иван Васильевич повелевал двором. И если самодержец не мог совладать с черкесской княжной, хромец был бессилен перед обычной девкой.

Эта беспомощность не могла не отразиться и на делах Якова. Один за другим его стали покидать сотоварищи. И, словно тень, на некогда могучего татя лег призрак близкой кончины.

Уже давно Яшка не выходил на дорогу и не просил поделиться богатых путников добром, и все настойчивее московские леса стал будоражить залихватский голос молодецкой братии Гордея Циклопа.

Петр Шуйский уже не покровительствовал Якову, и стрельцы зорко смотрели по дорогам, выискивая крамольного монаха. На базарах и площадях глашатаи без конца читали государевы указы о наградах за Яшку Хромого. Царю не терпелось установить буйную голову разбойника на Красной площади, однако этот день заставлял себя ждать.

И трудно было поверить, что еще несколько лет назад Хромец мог бросить вызов самому государю, начеканив однажды на серебряных монетах свое плутоватое лицо. Сейчас эти монеты держал каждый стрелец и зорко всматривался во всякого бородача, сверяясь по «портрету».

Монеты с изображением Яшки Хромого были в ходу. Купцы охотно продавали за них товар, меняли на мелкую монету, пробовали на зуб и одобрительно щелкали языком — монета была серебряная и не уступала государевой.

И вот Яшка рухнул. Так опрокидывается статуя исполинского языческого бога — грохнули его о землю и разбросали осколки во все стороны.

Циклоп Гордей, раздав дюжине своих монахов опальные монеты, повелел убить Хромца, который скрывался где-то в деревнях под Москвой. А через неделю вернулись все двенадцать, сообщив о том, что с Яшкой Хромым покончено.

Именно этот грех и мучил его все последнее время, именно он и подтолкнул пойти в храм с покаянием.

Теперь можно каяться, молиться. Вместе с гибелью Яшки Хромого могущество Гордея Циклопа увеличилось ровно в два раза, и нужно было иметь неимоверно крепкие плечи, чтобы удержать такую тяжесть.

Священник был старый и за свою долгую жизнь отпускал грехи не только мирянам, но и боярам, дважды в его приход заявлялся сам царь.

В своем раскаянии Гордей напомнил священнику государя. И тот, и другой каялись так, словно это их последние грехи на земле, а следующий день будет непременно праведным. В действительности же получалось другое — чем сильнее они каялись, тем большими были их последующие грехи.

Но церковь божья не Разрядный приказ, чтобы наказывать за провинности, это храм, порог которого одинаково может переступить как святой муж, так и конченый грешник. Если откажешь ему в отпущении грехов сейчас, то в другой раз он может и не появиться, и вот тогда его душа для Христа пропала совсем.

Священник горестно повел плечами, а потом махнул дланью, обрекая татя на раскаяние:

— Голову подставь, епитрахиль накину.

Мария Темрюковна пришлась не ко двору.

Она распоряжалась в Кремле так, будто он был ее собственной комнатой. Мария не стеснялась показываться с открытым лицом, и бояре не всегда успевали наклонить голову, чтобы дерзким взглядом не смутить «ангела».