– Когда?

– Как только вы мне скажете то, что я хочу знать.

– Его зовут – или он называет себя – Эжен Ларивьер. Он остановился в отеле «Лютеция»…

Надо было придать информации какую-то конкретность, весомо отплатить старику. Анри начал излагать подробности: забавы этого весельчака, камерные оркестры, прихотливые маски, чтобы никогда не увидели его настоящего лица, колоссальные чаевые, говорят, что он употребляет наркотики. Горничная накануне вечером видела его колониальный костюм, но главное – чемодан…

– Как это, – прервал его Перикур, – с перьями?

– Да. Зелеными. Вроде крыльев.

У Перикура уже сложилось свое представление о мошеннике на основании того, что он знал о такого рода злоумышленниках, и оно ничуть не походило на образ, созданный зятем. Анри понял, что Перикур ему не верит.

– Он живет на широкую ногу, много тратит, выказывает редкую щедрость.

Отлично сделано. Разговор о деньгах возвращает старика на круги своя: оставим оркестры и ангельские крылья, поговорим о деньгах. Человек, который ворует и тратит, – это уже что-то понятное для человека вроде его тестя.

– Вы его видели?

Вот незадача! А что он мог сказать в ответ? Да, Анри был в отеле, узнал номер апартаментов, номер сорок, сначала даже было у него желание увидеть лицо того человека, даже, возможно, так как он был один, захватить его, ничего трудного: он стучится в дверь, тот тип открывает, оказывается на полу, после чего ремнем связать руки… а дальше что?

Чего точно хотел Перикур? Сдать его полиции? Поскольку старик не раскрыл своих намерений, Анри вернулся на бульвар Курсель.

– Он уезжает из «Лютеции» в полдень. У вас есть время распорядиться его арестовать.

Перикур об этом и не думал. Этого человека он хотел отыскать ради самого себя. Он даже скорее помог бы ему бежать, чем делить его с другими; ему представились картины громкого ареста, нескончаемого следствия, судебного процесса…

– Хорошо.

На его взгляд, встреча закончилась, но Анри не торопился. Наоборот, он скрестил ноги, показывая, что устроился надолго и теперь намерен получить то, что он заслужил, и что раньше этого он не уйдет.

Перикур снял телефонную трубку, попросил телефонистку связать его с министром пенсионного обеспечения, где бы он ни был, дома, в министерстве, не важно, это срочно, он хочет поговорить с ним немедленно. Ждать пришлось в гнетущей тишине.

Наконец телефон зазвонил.

– Хорошо, – медленно произнес Перикур. – Пусть он мне позвонит тотчас после этого. Да. Крайне срочно.

Потом, обращаясь к Анри:

– Министр на параде в Венсенском лесу, он будет дома через час.

Анри была противна сама мысль оставаться там и ждать час или больше. Он встал. Оба мужчины, которые ни разу не пожали друг другу руку, в последний раз смерили друг друга взглядом и расстались.

Перикур сначала слушал шум шагов уходящего зятя, затем сел, повернул голову и посмотрел в окно: небо было безупречно голубое.

А вот Анри подумал, не зайти ли ему к Мадлен.

Ладно, один раз не в счет.

Гремели трубы, кавалерия вздымала тонны пыли, потом прошла тяжелая артиллерия, тягачи тянули за собой огромные орудия, следом прошли передвижные маленькие крепости самоходных орудий и, наконец, танки, а в десять часов все завершилось. От парада осталось ощущение полноты и пустоты одновременно, которое испытываешь после некоторых фейерверков. Толпа расходилась не спеша, почти молча, кроме детей, довольных тем, что можно наконец побегать.

По дороге Полина крепко держала Альбера за локоть.

– Где бы найти такси? – спросил он бесцветным голосом.

Им надо было зайти в пансион, чтобы Полина могла переодеться перед выходом на службу.

– Вот еще, – сказала она, – мы и так уже здорово потратились. Сядем в метро, ведь у нас еще есть время?

Перикур ждал звонка от министра. Было почти одиннадцать, когда телефон зазвонил.

– А, дорогой, очень сожалею…

Но голос министра не звучал как голос человека огорченного. Вот уже много дней он с опаской ждал этого звонка и удивлялся, что его все не было: рано или поздно Перикур неизбежно должен был походатайствовать о своем зяте.

А это было бы весьма нежелательно: министр был ему многим обязан, но на этот раз он ничего не мог сделать, дело о кладбищах ушло от него, сам председатель Совета министров принял его близко к сердцу, так что нынче не взыщите…

– Я по поводу моего зятя… – начал Перикур.

– Да, друг мой, как это досадно…

– Серьезно?

– Более чем. Предъявление обвинения.

– Да? Даже так?

– Да, так. Обман при исполнении контрактов с государством, прикрытие недостатков в работе, хищение, спекуляция, попытка коррупции, ничего серьезнее не бывает!

– Хорошо.

– Как это – хорошо?

Министр не понимал.

– Я хотел узнать масштабы катастрофы.

– Исключительные, дорогой Перикур, скандал обеспечен. Не говоря уже о том, что скандалы сыплются со всех сторон. Как вы, должно быть, понимаете, с этой историей о памятниках павшим нам тут несладко… Поймите также, я думал похлопотать за вашего зятя, но…

– Ничего не надо делать!

Министр не верил своим ушам… Ничего?

– Я просто хотел быть в курсе, вот и все, – пояснил г-н Перикур. – Мне надо принять кое-какие меры касательно моей дочери. А что касается господина д’Олнэ-Праделя, то пусть правосудие исполняет свою работу. Так будет лучше. – И он добавил многозначительно: – Лучше для всех.

То, что он так легко отделался, было для министра просто чудом.

Перикур положил трубку. Приговор своему зятю, который он только что вынес без малейшего колебания, породил в нем только одну мысль: надо ли мне теперь предупредить Мадлен?

Он посмотрел на часы. Он сделает это позже.

Он велел подать машину.

– Без шофера, я сам поведу.

В половине двенадцатого Полина все еще пребывала в радостном настроении от парада, музыки, взрывов, от гудения моторов. Они только что вошли в пансион.

– И все-таки, – сказала она, снимая шляпку, – требовать франк за несчастный деревянный ящик!

Альбер стоял недвижно посреди комнаты.

– Что, душенька, вон какой ты бледный, ты приболел?

– Это я, – сказал он.

Тут он сел на кровать, одеревенелый, не отводя взгляда, смотрел на Полину, вот и все дела, он сознался, он не знал, что и думать об этом неожиданном решении и о том, что надо еще добавить. Слова сорвались с губ не по его воле. Словно их сказал кто-то другой.