уносило в неописуемое, в неимоверное, в алмазное, но мы оставались инспекторами даже в таких спиритуальных ситуациях, где данная функция может вызвать лишь хохот. И всё же кое-какие артефакты (трофеи, атрибуты, сувениры) мы приволокли из потустороннего в озябших дланях.

Такие тонкие дела не поместить в музей,

Не описать в бездонных мемуарах.

Порою снятся сны моих друзей

Столь четко зримые в муаровых ангарах.

Порой казалось: умерли уже

И всё, что происходит, только снится.

Мы потому скакали в неглиже

По пляжам и парче, чтоб с вольным ветром слиться.

Порой казалось: мы уже в раях

В сутанах праздничных, слегка кропленных кровью.

Мы все миры вращали на хуях

Не только с удалью, но главное – с любовью!

Из серии «Политические галлюцинации», 2014

От тех прозрачных дней остался хохоток

И несколько обугленных записок,

Я помню, как в цветок вонзался хоботок

Большой пчелы во времена ирисок.

Зачем же нам так странно повезло?

Мы никогда об этом не узнаем.

Должно быть, кто-то просто пролил мед

Между Эстонией и Шизо-Китаем.

Я напоминаю сам себе старого астронавта по имени Адам Фальк, персонажа моего собственного рассказа «Предатель ада». Ученые-экспериментаторы запускают Адама в неведомый мир, где нет места какому-либо антропоморфизму. Через некоторое время Фальк выходит на связь: он сообщает, что находится в раю, но всё же выражает готовность поставлять отчеты тем, кто его туда отправил. Единственная вольность, которую он себе позволяет, заключается в почтительнейшей просьбе разрешить ему впредь изъясняться стихами – так ему теперь удобнее.

Локация «между Эстонией и Шизо-Китаем» может восприниматься как географически, так и хронологически. С одной стороны, между Эстонией и Китаем простирается Россия – и слава Богу, что она простирается там, где ей суждено простираться! С другой стороны, определение «между Эстонией и Шизо-Китаем» указывает на конкретный исторический промежуток времени, пролегающий между выставкой «Шизо-Китай» (1990 год) – выставкой, которую мы тайно курировали в качестве серых или же перламутровых кардиналов, и формированием круга «Эстония» – круга, сообразованного вокруг Инспекции МГ и являющего собой альтернативный московский арт-мир, неподвластный воле кураторов, не подчиняющийся вожделениям западных арт-функционеров – теневой арт-мир Москвы, в котором художники и поэты по-прежнему могли формировать контекст своего артистического высказывания в том духе, какой был им угоден: в духе привольной и своенравной галлюцинации, в духе подлинного административного каприза, не имеющего ничего общего с тем озабоченным протестом, которого от нас требуют.

Какого такого, собственно, протеста вы, достопочтенные протестанты, ожидаете со стороны существа, беспечно танцующего на рейве в павильоне «Космос», разбрасывающего окрест себя свои облегченные конечности, тяготеющие к лучам?

Был я мальчиком красивым

Лет до сорока восьми.

Скромным, радостным, спесивым,

В меру резвым, в меру льстивым,

Иногда не в меру лживым.

Боже, Господи прости!

Всласть по миру я бродил,

Нежных девушек любил.

И своим курчавым бредом

Мир подлунный наводнил.

Ну а всё же, господа,

Вам скажу без хвастовства:

Мне дарили много счастья

существа и вещества.

Только ох и только ах,

Влез мне в душу подлый страх.

Страх – куница, страх – барсук,

Подо мной срубил он сук.

Я мечтаю, словно лох,

Чтобы всё мне стало пох.

А родился на Москве,

На арбатской стороне.

Возрастал на Красной Пресне —

Что же может быть чудесней?

В детстве много я болел,

Сны глубинные смотрел,

И в мистическом тумане

Всё хирел я и бледнел.

Только вылечили вскоре

Мои хвори Крым и море.

Тут я зубы показал —

Плавал, бегал, хохотал,

Жрал черешенку от пуза,

Ну а к осени – арбузы.

Если папа нежный гений,

Если мама – свет Вселенной,

То тогда в душе, конечно,

Много неги вдохновенной.

Только злые силы рано

Разлучили меня с мамой.

С той поры осталась рана,

Привкус боли постоянной.

Дед мой, доктор Мозес Шимес,

Многогранный, словно цимес,

Бритишам лечил гастрит

В практисе на Риджент-стрит.

Знал двенадцать языков

Был из тихих мудрецов.

Бабушка плела ботинки,

Я веселые картинки

Черной тушью рисовал

И в журнал их посылал.

Был студентом в древней Праге,

Жил в загадочном овраге.

Там под самым Вышеградом

Проползал я тихим гадом.

И, тоскуя по Москве,

Пил я пиво в «Чешском льве».

Вспять на Родину – торчать,

Тусоваться и крепчать.

Я в жару и на морозе

Пребывал в галлюцинозе.

Мы с веселыми дружками

Стали тайными божками,

Расцвело у нас сознанье

В скрытых безднах мирозданья.

В пелене ночей и утр

Написали двадцать сутр,

Чтобы в них монахи мысли

Как пчела в меду повисли.

В роскоши почти что царской

Жил на вилле я швейцарской,

Меж фазанов я гулял,

Хвост павлиний распускал.

И взбирался на Юнгфрау

Вместе с юной гибкой фрау.

Я в готическом Нью-Йорке

На окне раздвинул шторки

И увидел – шесть, шесть, шесть,

Где тут совесть, ум и честь?

На веселом на Цейлоне

Видел я вора в законе,

Он под пальмою сидел,

Просветлялся и потел.

По монастырям Тайланда

Я скитался с пьяной бандой

Там в тени священных кобр

Стал я добрым, словно бобр.

Был в Израиле бич-боем

Весь просоленный прибоем.

Вот прилив и вот отлив:

Это город Тель-Авив.

Жил в сарае в старом Яффо,

Как яйцо на полке шкафа.

Иногда от