– Н-да… история, – дядя Исаак соболезнующе помолчал. – Я сегодня буду у твоих. Когда Лиля заканчивает?

– Понятия не имею.

Кагарлицкий не сказал мне ни слова.

На репетициях – как в дороге: те же четыре часа могут пролететь, оглянуться не успеешь, а могут тянуться, и конца-края им не будет. Надеешься: а вдруг Петрушка отпустит – а он как истукан: «Здесь стоны должны стоять, стоны… Грудью!.. Снова, пожалуйста… Уже лучше… Еще раз».

«Будет держать до победного», – бурчит сосед, всклокоченный седой человек с черными мефистофельскими бровями. (Выглядит как Иоганнес Крейслер, а сам играет «под себя». Типично.) Он настаивает на том, что заканчивать репетицию с гудком, как рабочую смену, это жлобство. Тебя, сукина сына, хорошо обслужили – оставь на чай.

Обедать не хотелось. Значит, еще не все кончено, потому что есть вариант: «схватить обеими руками хлеб, засопеть, сразу измазав пальцы и подбородок в сале, и жадно жевать…» – с такой же жадностью, с какой, придя домой, я схватил «Дар», чтобы свершить обряд очищения.

(«Дни были летные, спортивные, слепящие лазурью. Аэроплан – дельфин облаков. До моря далеко – взамен курортного прибоя языческое воскресное купанье в городских водоемах. За спиною у пилота пассажирка: из-под непривычного шлема выбился белокурый локон. Далеко внизу крестословица города, таким его увековечит аэрофотосъемка. Решето дворов, рыжая шевелюра кровель. Непредсказуемые зигзаги желтого вагончика – цвета помешательства. Зеленые кущи берут в обстояние поверхность воды, утыканную гусиным пером парусного спорта. А на реке баржа меряется силой с буксиром: гусеница против муравья, кто кого перетянет…»)

Решил съездить в спортивную школу (метро «Петроградская»), где за одной из дверей тяп-ляп игралось попурри в духе «сорвал Листа и вытер Шопена». Вот дверь отворилась, и потные девочки, которых сейчас могли любить только их родители, крупной солью посыпались в коридор и в переодевалку. Белоснежными их балетки не назовешь (для меня заповедная любовь к личинкам – тайна за семью печатями, я сам – личинка).

Жена говорила с преподавательницей. На Кларе Ивановне шерстяные ноговицы, тренировочный костюм, под ним ноющая спина. Она первой меня увидела: «Встречают», – и отошла. Я рассказал о главном событии дня.

– На Марата со мной поедешь? Я еще туда не звонил.

– Хорошо, – нерешительно, с интонацией «ну, если ты хочешь».

– Я могу и сам, просто…

– Нет-нет, поехали. Я думаю, они уже и так все знают. Мир не без добрых людей.

Несколько автоматов в ряд на подходе к метро. Совсем стемнело. Гудок в трубке прервался мгновенно, как будто у телефона дежурили. Мать волновалась, куда я исчез. Исачок еще днем звонил.

– Скоро приеду.

– Ты хоть что-нибудь ел, или твоя жена тебя не покормила?

Я вспылил:

– Когда она могла меня покормить, она с работы домой не возвращалась. Если у вас ничего нет, мы можем сперва пойти поесть и потом приедем.

Молчит.

– Ну так вы сейчас приедете? Папа спустился за фруктовым тортиком.

Когда мы садились к столу, то отец хотел налить по рюмочке, но мать сказала: «Вроде бы не с чего».

Исачок пришел, как и обещал. От котлет, разогретых с пюре, отказался:

– Спасибо.

– Спасибо «да» или спасибо «нет»? – спросил отец. – Но чай будешь пить с тортом?

– Чай не водка, можно и выпить.

На лице у Исачка сочувствие, понимание, в том числе и того, что случившееся – явление стихийного порядка, здесь ничего не поделаешь: «Ну что тут можно…».

– Обидно, конечно, – вздохнул отец.

– Не то слово – обидно, – сказал Исачок.

Мать насупленно молчала, ждала, пока мы кончим есть.

– Тебя от репетиций уже освободили? – спросил Исачок – для поддержания беседы.

– Да. Носков (инспектор оркестра со стальным немецким лицом, по-русски испитым) сказал, что до двадцать седьмого я в отпуске на ползарплаты.

– Тебе халтуру подбросят в Мариинском. Я уже разговаривал.

– Спасибо, – это относилось к съеденной котлетке.

Мать забрала тарелки и поставила чашки и блюдца. Во враждебном ее молчании было что-то, заставлявшее Исачка держаться очень настороженно.

– Может, с кем-то поговорить, какие-то рычаги использовать? – спросил отец. – С секретарем парторганизации? Сказать, женат…

– Разные бывают жены. Есть такие, муж, как вспомнит, первым делом побежит просить политическое убежище. Твоя, – имелась в виду моя жена, – якорь. Вот что, ребятки: делайте ребеночка. Я серьезно. Сразу станешь выездным.

Неожиданно моя обычно молчавшая жена сказала тихо:

– Я рабов рожать не буду, – стало слышно, как капает вода из крана. – Я рабов рожать не буду, – и встала. – В этой стране жить унизительно.

Еще более неожиданной была реакция моей матери. Она обняла ее за плечи и усадила – и еще с минуту держала руки на ее плечах.

– Скажи, Исайка, с тобой разговаривали?

Исачок несвойственным для себя движением, по-черепашьи, втянул голову.

– А что тут скажешь? Все молчат. Тему сторонкой обходят. Рабов, видите ли… Какие уж есть, мамочка.

– Ты не виляй, пожалуйста. Я не о том. С тобой говорили?

– Подумай головой, а не тем местом – со мной, с родным дядькой?

– Я знаю, что с другими встречались и расспрашивали о Юлике.

– Ну, наверное, я бы сказал вам. Как ты думаешь?

– Как я думаю? Поклянись Анечкиным здоровьем, что это не так.

– Твоя женушка совсем спятила? Да пошла ты!

– Люша…

– Я знаю, что говорю. Из-за тебя Юлика не взяли. Ты испугался.

– Марик, она спятила. То, что она говорит, имеет такое же отношение к реальности, как камень в почках к камню за пазухой. Послушай, принести тебе зеркало, чтобы ты на себя посмотрела? Ты же взбесишься скоро!

Он выбежал, сорвав с вешалки пальто, которое надел уже за дверью.

– Может, нам тоже уйти?

– Нет уж, ты оставайся, – сказала мать. – Что ты тут говорила? Ты мне это еще должна объяснить. Ты мне это должна еще хорошо объяснить.

Только потом мне стало известно: узнав, что произошло на репетиции, она помчалась на такси к Кагарлицкому. Открыла его новая жена – бывшая его студентка. Как-то они там уживались: и Эра Зиновьевна, и их сын, и теперь вот эта Наташа Кабанчик. Пользуются одним и тем же стульчаком, одним и тем же умывальником, одной и той же плитой. Зная мою мать, Александр Яковлевич без лишних слов вышел к ней на площадку. Он допускает, что стукнули. С ним самим встречался товарищ в директорском кабинете, расспрашивал, как да что, да можно ли полагаться. Он ответил: хороший парень, начитанный, альтист хороший. Не с ним одним разговаривали. Пусть лучше у Исаака спросит, Гуревича.