И в том и в другом случае отдельный человек обречен — ради строительства общего большого здания. Однако разница все-таки есть — и принципиальная, поскольку российское здание, ради строительства которого гибнут единицы, поэты представляли различно. Пушкин констатирует как хронист: так произошло не случайно, так здесь нарочно устроено, что ради величия государственности — Россия жертвовала и будет жертвовать своим народом, каждым человеком в отдельности. Взамен этих досадных жертв — будет построено нечто такое величественное, что будет победительно красоваться на берегу Невы и даже, вероятно, в перспективе — воодушевит просвещенные умы на гуманитарные поступки. Да, сейчас пришлось Петру сделать так, он преобразователь и герой, он велик и ужасен, но миссия его, цель развития Империи — миссия прекрасна, и альтернативы этой дороге нет.

По отношению к Петру и идее прогрессивной империи — можно сегодня опознать служилого интеллигента. Благоговение перед петровскими реформами и личная благодарность царю — это то чувство, которое заменяет нашим западникам искомое чувство «глубокого удовлетворения» от социализма. Так уж устроен служилый интеллигент, что он кому-то, но должен пасть в ножки, а кому именно — подскажет очередное начальство. Как не благодарить! Партию за счастливое детство, Ельцина за разграбление страны, Сталина за индустриализацию, Горбачева за то, что угробил два поколения на строительстве демократии, или Петра — за то, что уполовинил население на строительстве абсолютизма, — ведь надобно же испытывать благодарность. А иначе не стали бы мы, интеллигенты, свободными личностями, не построй надежа-государь на костях наших крепостных предков манерный Петербург. Мы бы читать-писать не умели, не внедри он алфавита. Не сами собой мы, интеллигенты, произошли, а по державной воле царя-батюшки. И это совершенно справедливо.

Поскольку Маяковский служилым интеллигентом не был, то и чувства признательности за свою свободу — не питал.

Маяковский утверждает, что порядок может быть переломлен. В поэме «Хорошо!» тоже описано наводнение. Наводнения не избежать, стихия — это сама история, само время и его страсти; правда, Маяковский уже изображал не наводнение, но потоп. В этом потопе мы тонем — но тонем не как щепки державного леса. И если мы приносим себя в жертву — то по своей осознанной воле, потому что мы сами так хотам. Каждый должен принести жертву добровольно, миллионы Евгениев соединят свои воли, чтобы изменить ход российской истории, чтобы жить не ради государственности, но ради общего — равного для всех — счастья свободы. Такая страна, «где с пулей встань, с винтовкой ложись, где каплею льешься с массами», — такая страна величественна не своей архитектурой, не петропавловскими шпилями, не тем, что принимает послов всех стран. Страна величественна единением воль, общей судьбой для всех, общим понятием блага, равенством, «с такой землею пойдешь на жизнь, на труд, на праздник и на смерть».

Это наша земля, земля каждого, этот потоп мы остановим сами — своими руками. «Землю, которую завоевал и полуживую вынянчил», — такую землю не отдают, на ней строят город-сад. И построят не город-красавец, город-гордец который будет ошеломлять державным величием. Построят рабочий город, где функции вещей будут подчинены потребностям человека, а не символу власти. «Сыры не засижены, лампы сияют, цены снижены» — вот так будет в новом городе, а совсем не отлито в меди и бронзе. И эту жизнь, и эту работу, и эту жертву каждый проживет, сделает, принесет — добровольно.

Это вам не барственное описание случившейся неприятности: знаете, голубушка, «я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». А где ж тебе и быть, как не с народом? Ты что — от других отличаешься, потому что в рифму говоришь? У тебя что, иные права на свет и воздух, на смерть и на пенсию? Это что, особый подвиг — разделить свою жизнь с другими? Разве это не самое что ни на есть естественное, такое, про что и говорить-то зазорно?

Российская история такова, что проверяет людей на шкурность постоянна на войне, в тюремной очереди, в лагере, в революции. В ходе цивилизаторской борьбы с собственным народом. Одна беда сменяет другую, или, точнее, одна историческая глава вытекает из другой — и расчленять процесс поглощения людей исторической мясорубкой на отдельные эпизоды трудно. Те, что воевали с кайзером, потом взялись за винтовки, чтобы делать революцию, а потом их же погнали в лагеря, где они досидели до второй, еще более страшной войны, в которой их уже убивали всерьез, — и трудно сказать, кому было тяжелей: тому, кого давили танками под Ржевом; или тем, кто был на лесоповале в Сибири; или тем, кто тонул в болотах обреченного Брусиловского прорыва; или тем, кто рвался по трупам товарищей к Берлину. Тот, кто был жлобом и жадиной в период революционной разрухи, скорее всего оказался трусом под Ржевом — хотя идеологические составляющие этих событий различны. Однако в России речь всегда идет об ином, и лишь по видимости об идеологии. Говорится: коммунисты, капиталисты — но имеется в виду простое, самое существенное: умение принять чужое горе как свое, решимость не прятаться за чужие спины. Можешь — ну, тогда ты чего-то стоишь, а за красных ты при этом или за белых — потом разберемся. Хрен с ней, с идеологией, речь совсем о другом — годишься ли ты в товарищи по несчастью? Те, кто «две морковинки» несли за зеленый хвостик и могли ими делиться с голодными, они потом и на Курской дуге неплохо себя вели. Те, кто достойно вел себя на пересылках, они потом и в окопах вели себя как подобает. А те, кто исправно писал передовицы в советских журналах, а после победы капитализма гвоздил давно покойных большевиков — ох, не хотелось бы с ними попасть в один окоп. Вот их, шкурников, цивилизаторов, соглашателей — их как раз Маяковский и называл мещанами. Беда в том, что именно такими людьми и пишется наша история — нет у нас других летописцев. Это они сначала гнали народ на Первую мировую, потом обсмеяли ее нелепицу, сперва прославили Октябрьскую революцию за свободолюбие, потом поругали Революцию за кровожадность, сперва воспели Великую Отечественную за патриотизм, потом раскритиковали за напрасные жертвы и дурное командование. Сейчас они служат капиталистическому начальству и пишут о новой цивилизации и прогрессе — придет время, и они будут так же искренне ругать ворюг. Именно они и вышли победителями российской истории — а революционеров, поэтов и солдат давно уже закопали в могилы.

Поразительным образом все наши рассуждения о двух мировых войнах, лагерях и революции — описывают отрезок времени, равный одной — одной! не двум! — человеческой жизни. И уж внутри этой одной биографии мы можем вполне спокойно посмотреть: как человек рос, что делал, где прятался, где не прятался. Это была история всего лишь тридцати российских лет, только тридцати лет! Это единая история, цельная и страшная — и вынуть фрагмент из нее невозможно, не погрешив против фактов. История одна, она не хороша и не плоха — это наша жизнь, другой нет. И главное, что можно из этой истории извлечь, это урок не идеологический (с кем был Маяковский, в какой партии состоял, кому он, собственно, был попутчиком), но урок человеческого достоинства. Защищать слабых, не лебезить перед сильными — и это самое главное, чему учит Маяковский. Его «Про это» — как раз про это. Так он понимал любовь и человеческие отношения.