– А по мне, начинить себе жопу дробью – по-любасу глупость.

– Вот и отлично! – Зайка с укоризной наставила на него палец. – Не забывай об этом, не огорчай мамочку. Хоть один мужчина благородных помыслов! – Зайкина рука опять нащупала чашку. – Ага, даже в отсутствие мужчин благородных помыслов. И женщин – я без предрассудков. Вот чего не хватает Беллоне. – Зайка посмотрела на Шкета: – На вид ты чуткий. Тебя такая мысль не посещала? Видит бог, все остальное у нас есть. Хорошо бы у нас завелся один хороший честный гражданин – хватит одного, для контраста.

– Ну, есть Калкинз, – сказал Шкет. – Он у нас столп общества.

Зайка скривилась:

– Солнце мое, он владеет прибежищем беспутства, где я каждый вечер верчу своей бледной гибкой тушкой. Тедди – просто управляющий. Нет, боюсь, Мистер К не прокатит.

– В церкви кто-то есть, – предложил Перец.

– Пастор Эми? – Зайка снова скривилась. – Нет, дорогуша, она по-своему, по-странному милая. Но я абсолютно не об этом. Это все совсем не то.

– Не в той церкви, – поправил ее Перец. – В другой, на том конце города.

– В монастыре? – задумалась Зайка, а Перец кивнул. – Я про него почти ничего не знаю. Что ему в плюс, конечно.

– Да, мне про него кто-то раз говорил, – сказал Шкет и вспомнил, что это была Ланья.

– Приятно допустить, что где-то в его стенах ходит и предается размышлениям поистине хороший человек. Вы себе можете такое представить? В черте города? Аббат, скажем, или мать настоятельница, или как они там называются? А между тем скорпионы резвятся в «Эмборики».

– Может, если прийти в монастырь, оттуда тоже палить начнут.

– Как это грустно. – Зайка снова покосилась на бутыль. – Как вероятно. И отнюдь не радует.

– А где это? – спросил Шкет; вместе с воспоминанием его посетила фантазия о том, что Ланья отправилась в монастырь – ей же было интересно.

– Я, вообще-то, не знаю, – ответила Зайка. – Он как всё в этом городе: на слуху, пока не свалится тебе на голову. Отдаешься на милость географии и надеешься, что спуски и подъемы, благоприятно совпав с твоей готовностью к бою и приятию, в итоге выведут куда надо. Рано или поздно найдешь. Нам всем уже до смерти наскучило это слышать, но тем не менее: городок у нас ужасно маленький.

– Я слыхал, это на другом конце Беллоны, – сказал Перец. – Но я даже не знаю, на каком конце мы.

Шкет засмеялся и встал.

– Всё, я пошел. – Он допил вино и языком поболтал горечь послевкусия. Вино первым делом с утра, задумался он. Что ж, я чего и похуже творил. – Спасибо за завтрак.

– Ты уходишь? Но, радость моя, тут хватит и на бранч, и на ланч, и на вечерний чай, и на ужин!

– Да ладно, – сказал Перец. – Налей себе еще. Зайка не против гостей.

– Извините. – Шкет убрал банку, чтоб Зайка не достала. – Спасибо. – Улыбнулся. – Я еще как-нибудь приду.

– Я тебя отпущу, только если дашь слово. – Зайка вдруг потянулась к его груди. – Нет-нет, ты не дергайся. Мамочка тебя не изнасилует. – Она сунула палец под цепь поперек Шкетова живота. – У нас с тобой есть кое-что общее. – Другой рукой Зайка приподняла белый шелк и показала оптическую цепь на тощей шейке с выпуклыми венами. – У нас с Кошмаром. У мадам Браун с Кошмаром. У тебя с мадам Браун. Сказать об этом – не предательство? Даже не знаю, – засмеялась Зайка.

Невесть почему щеки Шкета окатило жаром, тело – холодом. Не может быть, что я так быстро и так полно впитал всеобщую привычку к скрытности, подумал он. И по-прежнему тревога и нетерпение гнали его прочь отсюда.

Зайка тем временем говорила:

– Я все передам твоей подруге, если увижу. И кстати, я бы передала, даже будь твоя… кхм, улыбка неотразима. Потому что тогда, понимаешь, я бы хотела тебе понравиться и чтоб ты опять пришел. Сделать, как ты попросил, – тоже способ. Я, конечно, нехороший человек, – подмигнула она, – но не думай, что я плохая.

– Ага. Не вопрос. Спасибо. – Шкет отцепился от ее пальца. – До скорого.

– Пока! – крикнул Перец от буфета, куда направился за добавкой вина.

* * *

Теперь на вывеске значилось: РУБИН и ЖЕМЧУГ.

Стремянка и тетка в комбезе исчезли.

Он обмозговал и сравнил векторы движения, парк отбросил, посмотрел туда, где марево гуще всего (дальше по «Жемчугу»), и зашагал. Ланья? – воспоминание о том, как звал ее, – эхом в сумраке, послеобразом на барабанной перепонке. Здесь? В этом городе? Он улыбнулся и представил, как ее обнимает. Перебрал ненадежные воспоминания, гадая, куда направляется. Только, подумал он, напрочь лишившись цели, мы познаём себя.

Внезапно заныло собственное канувшее имя, внезапно стало желанным, и пожелал его Шкет с той же силой, что побудила его в конце концов принять имя, которым нарек его Тэк. Без имени можно искать, выживать, создавать словесные конвекции в чужой тетради, совершать причудливое убийство, бороться за чужое выживание. А с именем, может, было бы легче просто ходить, просто быть. Имя, подумал он, – то, как зовут тебя другие. Вот почему оно важно и не важно. Шкет? Он подумал: еще несколько глотков зимы и солнца – и мне стукнет тридцать. Сколь не важно, что я не помню. Сколь важно, что означает моя неспособность вспомнить. Может, я знаменитость какая? Да нет, что делал, помню слишком хорошо. Лучше бы я был отрезанным, одиноким, замкнутым обществом на одного, как все. Отчуждение? Не в том дело. Я слишком привык нравиться.

Ч-черт! Он пожалел, что нет тетради; но еще прежде сожаления прислушался, и не всплыло ни слова – не с чего начать сложносочиненный монтаж. Щупая ножи на поясе, слушая, но не чувствуя, как лезвия шуршат по мозолистому пальцу, он опять свернул за угол.

Так отвык от автомобильных двигателей, что испугался; потом увидел собственно автобус. Тот выволокся из-за угла на побеленную разметку остановки. Чак-чак, сказали двери. Шкет посмотрел, как лысеющий шофер щурится за ветровым стеклом, будто вглядывается в поток машин.

А чего бы нет, подумал он и взобрался по истертым резиновым ступеням.

– Ты с пересадкой?

– Ой, извините. Если платить за проезд… – Он попятился.

Но шофер поманил его внутрь:

– Тут пересадка. Я подумал, может, ты с пересадкой. Заходи. – Чак-чак; и автобус качнулся вперед.

На заднем сиденье спал старик – шляпа до бровей, воротник до ушей.

Женщина спереди сидела, скрестив руки поверх сумочки. Женщина помоложе, с пышной афро, смотрела в окно. Мальчик с афро поменьше нервно ерзал прямо за задней дверью, носком одной кроссовки пинал другую.

Муж и жена – он распялил колени, утоп в сиденье, скрестил руки, лицо воинственное; она сдвинула ноги, на лице нечто среднее между страхом и скукой – на Шкета подчеркнуто не смотрели.