он даже порывался вернуться. Но в проеме дверки застрял грузный, широкий Юсуф, миллионер из Бухары, и господину Хамдулле осталось только ворчать:

— Нет больше высоты, нежели небеса, нет большего насилия, чем во дворце шаха.

Так разъярился Хамдулла Базарбаев, что, не обращая внимания на шипение обезьяны-стража, еще добавил немало нелестных слов в адрес хозяина Кала-и-Фатту, самого его высочества эмира Сеида Алимхана.

— Для путешественника «добро пожаловать» подороже тысячи червонцев. Видать, Алимхан на чужбине и думать позабыл о михманчилике.

Но остальные купцы не поддержали желчного кассанца. Смолчали. Кто его знает, ведь здесь, в Кала-и-Фатту, эмир что хочет, то и делает. Хочет — помилует, хочет — казнит.

Но не один Хамдулла расстроился, когда все в ожидании высочайшей аудиенции попивали спитой, вчерашней заварки чай с запашком сена и разламывали черствые трехдневной выпечки лепешки из черной муки, совсем уж неподобающие на дворцовом дастархане. И не помогали сладенькие приглашения суетливого Ишика Агаси, босого, в бязевых штанах: «Канэ, мархамат! Откушайте, пожалуйста! Вас угощает господин хлебосольства сам эмир!» А кроме чайников и черствых лепешек да зуболомных леденцов, ничего на дастархане не имелось.

— Угощают вороной — называют фазаном, — бормотал кассанец Хамдулла. — Дастархан без плова — тряпка, кувшин без вина — глина.

Но и теперь его не поддержали. Все они — и Юсуф Миллионер, и два помещика из Тенги Харама, и Сабир-бай, знаменитый на весь Туркестан каракулевод из Мубарекской степи — пришли сюда, во дворец Кала-и-Фатту, не за тем, чтобы есть плов.

Они пришли сюда, они ехали за тридевять земель не за этим, дрожали за свою жизнь на Амударьинской переправе, мерзли на перевалах Гиндукуша совсем не для этого. Их влек сюда блеск золота, прибыли.

Втайне купцы радовались, что кассанец Хамдулла неподобающе распустил язык и поносит хозяина дворца — самого эмира. Хорошо, если этого болтливого старого песочника подслушает босоногий Начальник Дверей и шепнет Алимхану. Пусть выпутывается тогда, как хочет. Одним из конкурентов окажется меньше. Какая уж тут торговля будет у Хамдуллы, если его кинут в зиндан за крамольные слова? Подумаешь! Можно и потерпеть поношение купцовского достоинства. Честь нищего черна, зато кошелек полон. Копающий яму другому пусть снимает с себя мерку.

Однако и Начальник Дверей и дворцовые слуги не придали значения недостойным речам Хамдуллы кассанца, и он остался сидеть на своем месте, когда начался торг.

Тут уже все, правда, про себя, принялись «рвать зубами шубу эмира» и всячески злословить, потому что произошло немыслимое. Разве мог столп ислама позволить себе не явиться сам для переговоров с именитыми купцами и вождями племен, а прислать к ним женщину, да еще с голым лицом?

Купцы уткнули свои почтенные бороды в грудь и молчали, онемев от стыда и огорчения. Они даже не пришли в себя, когда босоногий служитель закричал:

— Сама Бош-хатын изволили пожаловать! Внимайте ее словам!

Но следует ли внимать слову женщины, хоть она и первая жена эмира? Можно ли вести деловые разговоры с женщиной? Ислам, конечно, допускает участие слабого пола в торговых сделках, но при обязательном посредничестве маклеров мужчин.

Вор любит суматоху. Исхак Ходжи Кабани, богатейший купец из Вабкента, вылез с торжественным «ассалом алейкум», нисколько не считаясь, что в михманхане происходит непотребство — среди мужчин присутствует женщина. Тут же болтун Хамдулла кассанец осведомился о здоровье и самочувствии эмира и принялся рассказывать:

— Меч командующего Ибрагимбека прославляет имя эмира. От блистания молний жмурят глаза ташкентские большевики…

Однако вести об успехах басмачей не привели в восторг Бош-хатын.

— А не опалили ли те проклятые молнии завитки на смушках, которые вы, господа, хотите продать нам… Не подсунете ли вы нам товар с изъянцем? А?

Замечанием своим, от которого подпрыгнули все чалмы, Бош-хатын повернула разговор из мутной реки политики на прозрачную дорогу коммерции…

— Кто скажет первое слово? — спросила она сухо. — Ты, господин Кабани?

Она отбросила церемонии, восточную вежливость, дворцовый этикет. Сейчас она ни словами, ни наружностью не отличалась от торговки кислым молоком с бухарского базара.

«Не доверяй переправе через поток, дружбе змеи, поведению женщины, благосклонности торговца», — думал Хамдулла-кассанец. Он немало наслушался о Бош-хатын. Все знали, что она баба и сводня, погрязшая в гаремных интригах. И вот сейчас недостойная вершит дела Бухарского центра, а сам государь не кажет своего лица. Да, невмоготу от всего, а приходится терпеть. «Руку, которую нельзя отрубить, поцелуй!»

— Вы продаете, мы покупаем, — твердила Бош-хатын. «Бесстыжая, хоть бы для вида сказала, что покупает эмир!»

А Бош-хатын, и глазом не моргнув, приказала:

— Покажите товар!

От стеснения в груди купцы молчали.

— Развязывайте языки! Еще есть время. Завтра будет поздно.

Откашлявшись, отхаркавшись, забубнил Кабани:

— Волею злополучного рока их высочество Алимхан — пусть благоухает луг его величия! — покидая в годы смятения пределы эмирата, повелел перегнать отары каракульских овец за Аму-Дарью, что и сделали мы, верноподданные. Но многие отары угнать не успели, остались они в бухарских степях. За время войны с большевиками немало овец пропало. Сколько убытков! Но соизволением всевышнего узлы трудностей развязались. Животным свойственно плодиться, и благодаря щедрости аллаха, — все присутствующие провели ладонями по бородам, — ныне эмирские стада более многочисленны и упитанны, нежели раньше.

— Сколько?! — взвизгнула Бош-хатын, и от нетерпения горло ей сдавила судорога. Чалмы закачались. Из-под них смотрели глаза встревоженные, глаза трусливые, глаза, горящие жадностью.

— Все эти годы советские власти, — продолжал Исхак Ходжи Кабани, — не знали, что стада собственность их высочества. Иначе, конечно, рука захвата конфисковала бы их… Но с нас, хранителей эмирских стад, взымали мясной налог, шерстяной налог, пастбищный налог. О аллах!

— Слушай, Кабани, или у тебя на каждой заплатке по сорок дырок. Не пристало тебе с твоей седой бородой юлить, мудрить.

А бороду имел Кабани шелковистую. И он даже с некоторой жалостью погладил ее, не отвечая на грубость женщины.

— Сколько? — фыркнула Бош-хатын.

— А еще на голову мусульман придумали колхозы. Убытки терпели мы без счета. Но, слава всемогущему, сметка наша еще жива. Сколько смогли уберечь, столько уберегли.

Он сделал выразительную паузу, ожидая вопроса. Но Бош-хатын молча сидела с глупо открытым ртом, и цвет лица ее сделался похожим на кислое молоко. Про колхозы-то она забыла.

Стрела попала в цель. Кабани удовлетворенно вздохнул, расправив бороду веером, и воскликнул даже с некоторым жаром, как делает купец, набивающий цену:

— Знает ли ханум, что такое ширкат, то есть животноводческое товарищество? Именно ширкаты позволили сохранить блеющее и бегающее на четырех ногах богатство от разграбления, истребления, уничтожения. О! Но кто подумал о ширкатах? Подумал я, Кабани, — и он похлопал себя по