Наркоз еще не выветрился; на ее сонном заостренном лице наползали одно на другое розовые и белые пятна, словно ей надавали пощечин. Взгляд скользнул по Пайту. Волосы сдуло на одну сторону, словно она попала под веялку, ворот русской генеральской шинели, ее любимого пальто, был поднят и застегнут, как гипсовый ошейник.

Фредди — куда подевались его губы? — подскочил к ней, сказал: «Шесть ступенек!», обнял за талию, другой рукой взял под локоток и направил в распахнутую дверцу автомобиля с такими предосторожностями, будто Фокси могла расколоться при малейшем сотрясении, как хрустальная ваза. Негритянка, так и не высунувшая наружу нос, молча исчезла, снова задраив металлическую дверь. Рывок Пайта вызвал любопытство прохожих на главной улице. Однако свернуть в боковой проезд никто не решился. Фредди опустил Фокси на сиденье. «Умница!» Дребезжащий звук — захлопнулась дверца. Фокси оказалась за стеклом. Линия ее рта словно бы с намеком на улыбку, казалась напоминанием о прошлом, превращала ее лицо в лик восковой фигуры, такой живой на первый взгляд и такой непоправимо мертвый уже на второй. Но на третью секунду она подняла руку с колен и потерла кожу у себя под глазами.

Пайт обогнул машину спереди. Фредди уже уселся за руль и, бормоча себе под нос, опустил на несколько дюймов стекло.

— Кого я вижу? Пайт Клизма, непревзойденное слабительное!

— Она..? — выдавил Пайт.

— Как огурчик! — заверил его Фредди. — Опасность миновала, любовничек.

— Почему так долго?

— А ты думал, она сразу вскочит и запляшет? Убери свою поганую руку с дверцы!

Сердитый тон Фредди растормошил Фокси. Проведя пальцами по губам, она вымолвила:

— Привет! — Голос был не ее: более теплый, сонный. — Я тебя знаю.

Пайт угадал иронию. Она еще не вспомнила его имени, зато отлично помнила, что с ним связано. Фредди опустил стекло, запер кнопкой центрального замка обе дверцы, завел мотор и бросил на Пайта торжествующий взгляд. Потом с максимальной осторожностью, стараясь не растрясти пассажирку, съехал с тротуара, подполз к углу улицы и там влился в густой поток машин, покидающих город. На пустом месте, оставшемся от его автомобиля, жались друг к другу рваный презерватив и конфетная обертка.

Только спустя несколько дней, уже после того, как Фокси выжила, пробыв двое суток дома одна с Тоби и пройдя испытание возвращением Кена из Чикаго, Пайт узнал, и не от Фредди, а от нее самой, услышавшей об этом от Фредди, что в момент дачи наркоза она запаниковала, попыталась ударить негритянку, прижимавшую к ее лицу мягкую сладостную маску, кричала, сопротивляясь первым волнам эфира, что хочет домой, что ребенка надо сохранить, что отец ребенка выломает дверь и остановит их.

После ее признания, прозвучавшего по телефону в понедельник, он так долго молчал, что ей пришлось прервать молчание смехом.

— Только не вздумай обвинять себя в том, что не высадил дверь! Возможно, этого хотело мое подсознание, да и оно осмелилось высказаться, только когда я утратила над ним власть. Мы поступили правильно. Иначе нельзя было, правда?

— Во всяком случае, я больше ничего не мог придумать.

— Нам еще повезло, что все так легко обошлось. Надо благодарить нашу счастливую звезду — так, кажется, говорится? — Беспечный смешок в трубке.

— У тебя плохое настроение? — спросил Пайт.

— Конечно. Но не потому, что я согрешила — я ведь послушалась тебя, согласилась, что так будет лучше для всех. Просто теперь я снова со всем этим столкнулась…

— С чем столкнулась?

— Со своей жизнью. Кен, холодный дом. И больше нет твоей любви. Да, еще у меня кончилось молоко, а Тоби все время срыгивает смесь. Да еще Коттон пропал.

— Коттон?..

— Мой кот. Ты что, не помнишь?

— Конечно, помню. Он всегда со мной здоровался.

— В среду утром он еще был здесь, ловил полевых мышей на краю болота, а когда я вернулась, его не оказалось. Я и не заметила, стала звать его только в четверг, но у меня не хватило сил, чтобы поискать его снаружи.

— Наверное, ухаживает где-нибудь за кошками.

— Нет! — отрезала Фокси. — Он кастрированный. — Всхлипы в трубке.

— Почему ты не пробовала меня убедить до того? — спросил он.

— Я злилась. Наверное, это равносильно испугу. Да и о чем говорить? Все уже было сказано. Тебе не хватило бы смелости разрешить мне родить и считать, что ребенок от Кена, а я не сомневалась, что мне не отнять тебя у Анджелы. Давай не будем спорить.

Он послушно молчал.

— Что теперь, Пайт? Чего мы можем друг от друга ожидать? Поразмыслив, он честно ответил:

— Не многого.

— Тебе проще, — сказала она. — У тебя всегда было, на кого переключиться. Не отрицай, пожалуйста. А я влипла. Хочешь услышать ужасную вещь?

— Если тебе хочется рассказывать ужасы…

— Я больше не могу выносить Кена. Мне трудно на него смотреть, отвечать, когда он говорит. Будто это он меня заставил расправиться с ребенком. С него бы сталось.

— Только это был не он, а я.

Но Фокси повторила то, что он уже много раз от нее слышал: как Кен, отказывая ей на протяжении семи лет в ребенке, что-то в ней умертвил, и это «что-то» был способен оживить только другой мужчина. Под конец она спросила:

— Ты когда-нибудь ко мне заглянешь? Просто поболтать.

— По-твоему, это нужно?

— Нужно, не нужно… Конечно не нужно! Но мне плохо, милый, ужасно плохо! — Она проговорила это со сценической вялостью, подслушанной в кино. Далее по сценарию требовалось повесить трубку, что она и сделала.

Он пожертвовал монеткой и позвонил ей из телефонной будки напротив винной лавки, из которой его запросто мог заметить кто-нибудь из знакомых. Труп в поставленном стоймя освещенном алюминиевом гробу. У Фокси не брали трубку. Тем более придется ее навестить. Стоит раз пригласить смерть — и она всюду наставит грязных следов.

Джорджина, послушавшись Фредди, приехала к Фокси в понедельник, ровно в полдень, и поразилась, увидев пикап Пайта. Это было расценено как нарушение договоренности. Она считала, что после аборта Фокси будет нечем удерживать Пайта, и он опять вспомнит про нее, Джорджину. Она гордилась тем, что умеет быть полезной, держит слово, выполняет поручения: добывает интересную докладчицу для заседания Лиги избирательниц, хорошо выполняет подачу в теннисе, остается женой Фредди Торна. Она навещала Фокси вечером в среду, потом дважды в четверг и один раз в пятницу: поила ее г чаем, поджаривала тосты, меняла Тоби пеленки, выстирала в машине и высушила в сушилке две корзины грязного белья. В пятницу она посвятила целый час уборке: пылесосила первый этаж, вытирала всюду пыль, чтобы Кен, вернувшись, не заметил непорядка. За эти дни конспирации она стала по-другому относиться к Фокси. При первом знакомстве, еще год назад, на вечеринке у Эпплби, Джорджина невзлюбила Фокси, сочла жеманной гордячкой; потом Фокси похитила у нее Пайта, и неприязнь сменилась ненавистью, а ненависть не бывает без уважения. Когда молодая соперница оказалась на ее попечении, Джорджина позволила себе немного нежности. Она видела в Фокси женщину, обреченную на риск и на страдание, младшую сестру, играющую по-крупному, совершающую ошибки, которым нельзя не завидовать. На нее производило впечатление достоинство Фокси. Та не скрывала, что наступила пауза, когда ей нужна помощь и компания, но не пыталась влиять на Джорджину, протестовать, насмехаться, исповедоваться, выклянчивать сочувствие, клеймить себя и подталкивать к самобичеванию ее. Жизнь с Фредди показывала, что презрение к себе обязательно перерастает в презрение к окружающим, и Джорджина была довольна, что Фокси принимает ее такой, какая она есть, — случайной гостьей. Вечером в среду Фокси отпустила ее с тактом ребенка, заверяющего родителей, что не боится темноты. Она еще не до конца отошла от наркоза, была в плаксивом настроении, прижимала к себе живого ребенка, как куклу; тем не менее, она нашла силы поблагодарить Джорджину за визит, позволила поменять окровавленные простыни, смирилась с запретом ходить вверх-вниз по лестнице, кивнула в ответ на предложение звонить Торнам по любому поводу, даже в случае беспочвенного страха. Утром в четверг Джорджина нашла ее внизу, бледную от бессонницы; она не смогла накормить ребенка грудью и была вынуждена спуститься в кухню, чтобы согреть бутылочку. Джорджина постелила на диване одеяло и запретила ей карабкаться наверх. Она представляла, как мучительно текли ночные часы, пропитанные лунным светом, как трудно было Фокси не схватиться за телефон, сулящий мнимое избавление от одиночества. Отвага и гордость Фокси не могли не восхищать. Помогая ей преодолеть лестницу, Джорджина чувствовала под халатом ее голое тело, длинное, негибкое, нескладное, холодное и сухое, которое любил ее любовник. Она источала воображаемую любовь и чувствовала робкий отклик. Две женщины молчали в унисон, вместе двигались по дому, вместе смотрели в окна, на раннюю весну, удручавшую больше, чем зима. Они не говорили ни о Пайте, ни о Фредди, ни о соединивших их обстоятельствах. Джорджина всего лишь спрашивала Фокси о самочувствии, та коротко отвечала. Еще они говорили на темы здоровья, домашних дел, погоды, ухода за ребенком. В пятницу, приехав в последний раз, Джорджина привезла свою дочь Джуди, и, в праздничной атмосфере выздоровления, Фокси, впервые полностью одетая, подавала гостьям печенье и вермут и уговорила Джорджину, уставшую от уборки, выкурить напоследок сигарету. Они неуклюже подняли бокалы, поздравив друг друга с успешным устранением проблем.