Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ. Из воспоминаний. Стр. 325

Она была невероятно высока… (Смех). Мой рост — метр семьдесят девять или что-то около этого, по российским меркам, вполне достаточно. Ну так вот, я никогда не испытывал никаких комплексов по поводу собственного роста, кроме случаев, когда я находился рядом с ней, потому что она была невероятно высока. Когда я смотрел на нее, я понимал, почему время от времени Россией управляли императрицы. Она выглядела, если хотите, как императрица. Учтите — она была в летах, в то время ей было семьдесят.

Иосиф БРОДСКИЙ. Большая книга интервью. Стр. 17

И такой неподдельный стиль она меняла на фальшивую «Великую душу»!

Марину Цветаеву Анна Ахматова упрекнула за то, что та влюбилась в мужчину — писала длинные философские письма. Назвала срамом.

Ее личными срамами, худшими, не на честных десяти страницах, а недомолвками разлитыми, были: первый — Александр Блок, где ничего не было, второй — Исайя Берлин, которого и самого-то не было («Ты выдумал меня» — а на самом деле «я выдумала тебя»). Эта глава — о худшем из срамов, где у нее на руках документы, «штамп в паспорте», а человек — Николай Гумилев — превращается в предмет для манипулирования задним числом и с определенной целью, ни к любви ни к браку отношения не имеющей.

На старости лет ей почему-то понадобилось, чтобы Гумилев нес в душе неостывающую любовь к ней и только потому менял женщин, что ни одна не могла ее заменить. Его она, кажется, не любила никогда. Так, по крайней мере, считали все современники, и она этого совсем не скрывала. Зачем же ей понадобилось утверждать посмертно любовь к себе Гумилева? Она говорила, что в этом спасение Гумилева как поэта. Довод более чем сомнительный.

Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 53

Схема на самом деле была такая. Она — самая величайшая женщина в мире, потому что поэзия Гумилева — величайшая в мире (это тоже придется доказывать, в России она почему-то — «непрочитанная», как неуловим неуловимый Джо — никто не хочет его читать, но об этом в другой главе), а Гумилев любит ее, и вся его поэзия — для нее и о ней.

Начинает с конца — с любви Гумилева. Начать с начала — о величайшей женщине — ведь как-то неловко, правда?

Думает — не заметят.

Казалось бы, банальная вещь — слабоватая партия, не для создания семьи заключенный брак, отсутствие энтузиазма у родных в связи с этим… Взаимные измены, ребенок, сразу после рождения отданный бабушкам, у мужа — внебрачный ребенок, его намерение заключить другой брак (даже дважды), наконец находит постоянного партнера и она, и — развод. Он сразу женится, рождается еще один ребенок. Но наша героиня над всем велит ставить восклицательный знак, всему поперечить, все гневно оговорить — не поймешь даже, за что она бьется.

Еще более обычное дело — гимназист влюбился в гимназистку. Никто ведь не сомневается в возможности юношеской влюбленности — раз уж до свадьбы дело дошло. Но Ахматовой надо манипулировать даже тогда, когда все ей сдались. Она хочет, чтобы мы говорили: была не любовь, а стррр-ррр-рашная любовь.

Отчего нигде не сказано:…

Парижские «Романтические цветы» посвящены мне. Это же посвящение повторено в «Жемчужинах».

О радостях земной любви (посвящение мне) 2 раза.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 99

«Романтические стихи» — целиком просто посвященные мне, а в «Жемчужине» 3/4 лирики тоже относится ко мне.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 102

Ах, да, это только что было. Хотя здесь подсчеты более детальные.

Стихи, которые относятся прямо ко мне. Их много, и они очень страшные.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 102

Здесь нужно обращать внимание на литературный стиль. Ведь это графоманское жеманничанье пишет не писатель средней руки какой-то, а Великий Поэт. Правда, я думаю, что великий поэт так писать не может — он просто не выведет ручкой таких слов. Почитаем страшилку о СТРАШНЫХ СТИХАХ.

В них соседние темы. «Из города Киева». «Из логова змиева» — меня за гибкость называли — женщина-змея.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 105

…он сочинил за моим столиком «Из города Киева» — полу-шутка, полу — страшная правда.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 135

Следующий период — страшные стихи в «Чужом небе».

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 93

…девочку, к которой он был привязан так долго огромной трагической любовью.

Анна АХМАТОВА. Т. 5 Стр. 137

Борьба с тем, что было ужасом его юности — С ЕГО ЛЮБОВЬЮ.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 103

Его страшная сжигающая любовь тех лет выдается за леконтделиливщину, и биограф через 1/2 века выдает это как факт непререкаемый. Неужели вся история литературы строится таким образом?

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 100

Это история — НЕ литературы. Это — любовная история, интересующая интересующихся такими делами людей.

Из этой любви вырос поэт. Но из нее же вырос и Дон Жуан, и Путешественник. И донжуанством, и странствиями он лечил себя от того смертельного недуга, который так тяжело поразил его.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 114

Здесь мы отойдем от иронизирования по поводу страшилок, смертельных недугов, ужасов юности, а обратимся к сути. Ну, дать определение пафосное — «страшная любовь» (не в разговорном смысле — мол, ужас какая сильная, а стр-р-рашная: боль, кровь, любовь, конец света, Gotterdammerung, у графа Толстого в шуточной незаписанной пьесе для домашнего исполнения: «Барабан, горе, кухня, любовь!» — тоже все по-немецки), или более сниженное — леконтделиливщина — это все-таки не факт литературы. Это — вообще не факт. Это — интерпретация. Ахматова мало того, что часто выдает за факты то, что сомнительно, но невозможно проверить, но и закрепляет за собой монополию на интерпретацию этих фактов и «фактов». В данном случае — ну конечно, любил Гумилев ее, чтобы не путаться в терминологии — скажем, по-особому относился: все-таки человек женился. Это — факт. А то, что к женитьбе его подвигла «страшная любовь», «ужас его юности», Gotterdammerung или леконтделиливщина — не факт; это предмет для авторской интерпретации исследователя поэзии и жизненного пути Гумилева. И у первой жены Гумилева на эту монополию не больше прав, чем у кого бы то ни было.

Перечисления всего — инвентаризация «love story».

Отчего выпали все приезды Николая Степановича ко мне (Киев, Севастополь, дача Шмидта, Люстдорф) из Парижа и Петербурга.