дела. Причем эта преимущественная роль активного блага в огромной степени возрастает, если принять во внимание само человеческое существование: то, что человек смертен и подвержен ударам судьбы. Ведь если бы людские наслаждения могли быть постоянными и прочными, то эта надежность и длительность придавали бы им большую цену. Поскольку же, как мы видим, все сводится к тому, что «мы считаем очень важным умереть как можно позже»[413] и что «не следует хвалиться завтрашним днем, ибо мы не знаем, что он принесет нам»[414], то ничуть не удивительно, если мы всеми силами стремимся к тому, чтобы не страшиться ударов времени. А что может не бояться времени, кроме наших дел? Как сказано: «Дела их переживут их»[415]. Есть и другая, весьма важная причина преимущественного значения активного блага, возникающая и поддерживаемая благодаря тому неотъемлемому свойству человеческой природы, каким является любовь человека к новизне и разнообразию. Эта любовь, однако, занимает очень незначительное место и не может получить достаточного простора для себя в чувственных наслаждениях, составляющих основную часть пассивного блага. «Подумай, как давно уже ты делаешь одно и то же: пища, сон, развлечения — все вертится в этом кругу; желать смерти может не только мужественный, несчастный или мудрый, но и просто пресыщенный человек»[416]. Но во всех сторонах и проявлениях нашей жизни, во всех наших стремлениях исключительная роль принадлежит разнообразию. Оно доставляет нам огромное наслаждение, когда мы беремся за какое-то начинание, делаем в нем успехи, останавливаемся на некоторое время, отступаем, чтобы собраться с силами, приближаемся к нашей цели, наконец, достигаем ее и т. д.; так что очень верно сказано, что «жизнь без цели скучна и неопределенна»[417], и это имеет равную силу и для мудрых, и для самых глупых людей; как говорит Соломон: «Опрометчивый человек ищет удовлетворения своего желания и берется за все»[418]. Ведь видим же мы, что могущественнейшие государи, которые могут по одному мановению своему получить любое наслаждение, тем не менее иногда ищут себе низменные и пустые занятия (Нерон, например, играл на кифаре, Коммод занимался гладиаторским искусством, Антонин выступал на конных ристаниях и т. д.); и эти увлечения были для них гораздо важнее всех возможных чувственных наслаждений. Настолько более сильное наслаждение доставляет нам какая-либо деятельность в сравнении с чисто пассивным удовольствием!

В то же время следует отчетливо указать на то, что активное индивидуальное благо резко отличается от общественного блага, хотя подчас они могут и совпадать. Ведь хотя это активное индивидуальное благо довольно часто порождает и совершает благие дела, относящиеся к сфере общественных добродетелей, однако же разница между тем и другим состоит в том, что в большинстве случаев люди совершают такого рода добрые дела не с тем, чтобы помочь другим или сделать их счастливыми, но только для самих себя, лишь ради собственного могущества и влияния. Это особенно хорошо видно, когда активное благо приходит в чем-то в противоречие с общественным благом. Ибо гигантские замыслы, увлекавшие всех этих великих потрясателей основ человеческого общества вроде Суллы и множества других значительно меньшего масштаба, стремившихся, по-видимому, лишь к тому, чтобы все были счастливы или несчастны в зависимости от того, в какой мере они дружественны им или враждебны, и к тому, чтобы весь мир был отражением их облика и подобия (а ведь это подлинное богоборчество), — все это, повторяю, само по себе направлено на активное индивидуальное благо, по крайней мере внешне, хотя и более, чем что-либо другое, далеко от общественного блага.

Пассивное же благо мы разделим на благо сохранения и благо совершенствования. Ведь в отношении личного, или индивидуального, блага каждому явлению присуще троякого рода стремление. Первое — это стремление к самосохранению, второе — стремление к совершенствованию, третье — стремление к размножению или распространению своего существа. Последнее стремление относится к активному благу, о котором мы уже говорили. Остаются, следовательно, только первые два блага, которые мы здесь назвали и из которых более важная роль принадлежит благу совершенствования. Ведь сохранить вещь в ее первоначальном состоянии это нечто менее важное, чем возвести эту же вещь к более высокой природе. Ибо всюду, в рамках любого вида мы встречаем проявление более высокой природы, к величию и достоинству которой стремятся индивидуумы, обладающие более низкой природой, стремятся как к источнику своего происхождения. Так, хорошо сказал о людях поэт: Сила в нем огневая и происхожденье небесно[419].

Ведь для человека подлинное вознесение или приближение к божественной или ангельской природе — это прежде всего совершенствование его формы. Но нечестное и недобросовестное подражание этому благу совершенствования — подлинное несчастье человеческой жизни, некий страшный ураган, захватывающий и переворачивающий все на своем пути. Действительно, часто люди вместо возвышения формы или сущности в слепом честолюбии стремятся лишь подняться по лестнице славы. Как больные, не находя средства лечения своей болезни, мечутся в постели, как будто, меняя положение, они могут тем самым уйти от самих себя и избавиться от внутреннего страдания, так и честолюбцы, увлекаемые неким лживым призраком, обещающим им возвышение их природы, не могут достигнуть ничего, кроме несколько более высокого положения в жизни.

Благо сохранения есть не что иное, как получение и использование вещей, соответствующих нашей природе. Хотя это благо весьма просто и естественно, однако оно представляется все же самым слабым и самым низшим из всех благ. Но и само это благо допускает известную дифференциацию, относительно которой не существует единого мнения, а некоторые стороны этой проблемы вообще не исследуются. Дело в том, что значение и ценность блага «пользования» или того, что обычно называют приятным, заключены или в чистоте удовольствия, или в его силе; первую создает спокойствие, вторая же является результатом разнообразия и чередования; первая включает сравнительно небольшую примесь зла, вторая несет на себе значительно более сильный и живой отпечаток блага. Однако остается спорным, какое из этих двух благ предпочтительнее; вопрос же о том, способна ли человеческая природа одновременно обладать и тем и другим, вообще никогда не исследовался.

Та сторона этого вопроса, которая остается неясной, была уже в свое время предметом спора между Сократом и одним софистом[420]. Сократ утверждал, что счастье заключается в прочном душевном мире и спокойствии, софист же говорил, что оно состоит в том, чтобы стремиться к большему и получать большее. От доказательств они перешли к оскорблениям, и софист стал говорить, что «счастье Сократа — это счастье бревна или камня». Сократ же со своей стороны заявил, что «счастье софиста —