сказал, состроив брезгливую гримасу, Скуратов.— Только вот чем бы мне про волков да про поминки зубы здесь заговаривать, вы бы лучше сказали мне, в каком ауле припрятали барымтачи моего рысака?

— Рысака?!

— Да. Да. Моего рысака. Резвача бурой масти…

— Твоего резвача?! Бурой масти?!

— Да. Да. Бурой масти.

— Степь — свидетель. Мы не видели твоего рысака бурой масти, атаман. Мы совсем ничего про это не знаем. Мы не знаем про твоего рысака, атаман,— испуганно озираясь на толпу джатаков, сказал старый Юсуп.

— Ах, вот как?! Ничего не видели?! Ослепли?! Отлично…— процедил сквозь зубы полковник, злобно рванув поводья и осадив все еще продолжавшего танцевать под ним рысака.

— Уй-бой! Какой такой рысак, атаман? Никакого рысака мы не видали.

— Жок. Жок. Не знаем. Не знаем,— зашумели джатаки.

— Ага. Жок, значит. Не знаете? Ну, хорошо. Хорошо, приятели…— бормотал, задыхаясь от гнева, Скуратов, подтягивая при этом ослабевшую под седлом подпругу. Затем, выпрямившись в седле, полковник обвел испытующим взглядом толпу и спросил:— А может быть, кто-нибудь из вас все-таки скажет мне правду? Для такого храбреца полста рублей не пожалею. Конем одарю. И седло с уздечкой в придачу.

Джатаки молчали.

— Выходит, нет таких храбрецов? Выходит, никто мне не хочет сказать правды?— глухим, но уже предельно накаленным злобой голосом повторил свой вопрос полковник.

Однако и тут ему никто не ответил. Джатаки стояли поникнув, не проронив ни слова и этим доводили полковника до полного бешенства. Он не был убежден, что барымта — дело рук джигитов этого аула. Но он отлично знал, что нет такого секрета в степи, о котором бы не знали поголовно все ее коренные обитатели — кочевники. Он, немало насоливший на своем веку этим людям, всю жизнь презирая их и считая этот народ ничтожным, трусливым и мстительным, ожидал от них, разумеется, всего. И если у них даже не было бы оснований мстить за что-то ему, все равно он глубоко был убежден в том, что каждый из них, почтительно изгибавшийся в три погибели перед ним при встрече, способен при случае свернуть ему голову. Скользя взглядом по бронзовым от загара, бесстрастным скуластым лицам, Скуратов размышлял о том, как бы сорвать сейчас свою злобу и обиду за похищенную лошадь на этих выстроившихся перед ним людях.

Наконец беспокойный, злобно шныряющий по толпе джатаков взгляд полковника упал на молодого высокого джигита в старой малиновой тюбетейке на выбритой голове. Джигит, которому на вид было лет около двадцати пяти, стоял несколько на отшибе от толпы и, как показалось Скуратову, не совсем дружелюбно и раболепно, вопреки прочим одноаульцам, косил на полковника по-беркутиному зорким оком.

И Скуратов, бегло окинув наметанным глазом высокую, стройную, гибкую фигуру джигита, взглянув на его выразительное, резко очерченное лицо, на его упрямый, энергично выдавшийся подбородок, сразу же почувствовал в этом человеке волевой, твердый, цельный характер и ощутил вспыхнувшую неприязнь к нему. Откуда взялась эта неприязнь — Скуратов не понимал толком и сам. То ли независимая, почти вызывающе спокойная поза, в которой стоял в стороне от толпы джигит, то ли его резко бросившееся в глаза атаману строгое, скупо отсвечивающее задубелым загаром лицо, то ли, наконец, ладно сидевший на его плечах туго перетянутый в талии тяжелым степным поясом ярко-зеленый, хотя и потрепанный, но, видать, щегольской бешмет,— черт его знает что,— но что-то в нем раздражало и бесило Скуратова. И старик, на мгновенье даже забыв о похищенной лошади, вдруг проникся такой, казалось бы, беспричинной и жгучей ненавистью к этому джигиту, точно это был не безыменный, впервые встреченный им пастух, а закоренелый его личный враг, с которым давным-давно искал подходящего случая свести бог весть какие старые счеты разгневанный атаман.

Не спуская с джигита старчески бесцветных глаз и чувствуя, что уже не в силах подавить в себе нарастающей против него злобы, Скуратов крикнул:

— А ты что, у бога теленка съел — в стороне стоишь?! На каком основании там выстроился?!

— А где же мне надо выстраиваться перед тобой, атаман?— спокойно, не без удивления и плохо прикрытого ехидства спросил на своем родном языке полковника смутно улыбнувшийся при этом джигит.

— Не знаешь, сукин сын, до сих пор своего места перед начальством? — продолжал Скуратов по-русски.

— А откуда мне знать? Я же степной пастух — не солдат…— ответил джигит по-казахски.

— Ого! Да ты, оказывается, разговаривать еще умеешь?!

— Приходится, атаман. Язык — не лопатка…

— Такие языки с корнем из поганого хайла вырывать надо.

— Трудная работа, атаман.

— Что?! Ничего. Как-нибудь справимся!

— Вам не привыкать…

— Вот именно.

— Только, как это говорится по-русски: на кого нарвешься…

— А у нас еще так говорится по-русски: из молодых, вижу я, ты, джигит, из молодых, да ранний…

— Жаксы — хорошо говорится. Друс — правильно говорится.

— Беркут. Беркут. Высоко паришь, только где ты, тамыр, сядешь? И так еще у нас говорится по-русски.

— Поговорка тоже неплохая. И высоко летать вовсе не худо. С высоты-то беркуту в степи виднее…

— Это правильно. Только смотри, подлец, как бы ниже кур не пришлось опуститься. А ведь пешего-то сокола и воробьи дерут. Смотри, варнак. Гляди в оба!

— А я так и делаю, атаман.

— Ну, то-то! А то ведь в два счета крылья обломаем — не пикнешь.

— Поломаешь беркуту крылья, у него еще когти с клювом останутся — птица злая.

— Молчать!— крикнул не своим голосом полковник. Он был бледен и, с трудом дыша, точно задыхаясь, неожиданно тихо, почти вполголоса, спросил после секундной паузы джигита: — А ты, собственно, кто такой будешь? А?

— Пастух.

— Имя?— коротко спросил атаман.

Джигит молчал. Он стоял, не изменив своей непринужденной и издевательски спокойной позы, ничем не выдавая ни волнения, ни гнева, ни тревоги, и этим доводил Скуратова до предельного бешенства, до судорог в кистях подрагивающих рук.

Скуратов понимал, что дело принимает не совсем выгодный для него оборот, и потому, внутренне собравшись в комок, он выжидающе помолчал, прикрыв отягощенные злобой глаза.

Было тихо.

Не поднимая сиреневых век, Скуратов снова повторил вопрос:

— Отвечай — кто ты такой? Я жду!

Но вместо джигита заговорил старик с патриаршей бородой — прямой и рослый Юсуп.

— Это наш гость,— сказал старый Юсуп в ответ на вопрос полковника, опять не назвав имени Садвакаса.— Это лучший джигит в