Я опять осталась одна с телефонами, но тут неожиданно быстро явился Тима. Он выглядел очень бодро, я не знаю, оттого ли, что его перестало трясти, или оттого, что он объяснился с Татьяной. Он мне ничего не сказал, и я поскорее ушла.

В моем кабинете пахло Таниными духами «Свежее сено». На столе лежало недоеденное яблоко со следами губной помады. Другой огрызок валялся на подоконнике. «Раз они нашли у меня в столе яблоки и ели их, значит они как-то договорились», — решила я.

Мои часы показывали половину двенадцатого. Я забыла спросить, надо ли ждать вызова или самим явиться для встречи с Дедом.

В дверь постучали. Стук был очень нежный, так не мог стучать никто из наших. Я не удивилась, когда увидела Дзитиева. Со свойственной ему распорядительностью Мышкин успел его побрить и облачить в новенькое обмундирование. Я обратила внимание на то, что петлицы на нем были с двумя шпалами. На мой удивленный взгляд Дзитиев скромно сообщил:

—      Да, пока я бегал в пижаме, мне присвоили следующее звание.

Хотя теперь он был в полном порядке, майор Дзитиев все-таки выглядел ужасно смешно. Он был очень важен, даже торжествен. В руке у него был флакон «Свежего сена». С начала войны это были самые модные духи.

—      Примите вместе с моими извинениями, — сказал Дзитиев.

—      Спасибо, товарищ майор, но откуда вы взяли духи, если на вас даже рубашки не осталось?

Дзитиев уселся на диван и стал рассказывать про Северную Осетию. То, что он говорил, было общеизвестно, но почему-то трогательно.

Я прервала его, хотя мне хотелось слушать. Он совершенно отвлекся от своих недавних переживаний, от обстановки, от войны. Чувствовалось, что вообще мало что может его вывести из душевного равновесия. Мне всегда нравились такие люди.

Но мне нужно было идти. Дзитиев сказал, что если я не против, то он еще зайдет ко мне и что его зовут Бечирбек, но для простоты я могу звать его Борей.

Глава вторая

Третий раз за этот день я входила в кабинет генерала. На этот раз Захар Иванович расположился в кресле, опустив тяжелые кисти рук на колени, так он отдыхал. Напротив него сидел Дед в такой же позе. Было видно, что эти два немолодых человека разговаривают без напряжения и что для них это передышка.

Дед был похож и не похож на свои многочисленные портреты в наших газетах, И вовсе не похож на тот, который немцы поместили в своей официозной газете под шапкой «Лесной царь партизанской войны».

В общем, конечно, был похож: и белой бородой, не очень длинной, но пышной, придававшей ему вид патриарха, и мясистым носом, и небольшими светло-голубыми глазами под выдающимися надбровьями. Но портреты не могли передать сочетания простоты и немного наивной важности, добродушия и хитрости, чего-то стариковского, но вместе с тем совсем молодого. Борода падала со щек и подбородка тремя волнами, сливающимися на груди. Почему-то ни она, ни редкие и тоже белые волосы не старили его.

Он сидел прямо и от этого казался еще выше, а он и так был высок и широк тоже. И вероятно, очень силен.

Когда мы вошли, Дед поднялся и в то время, как Захар Иванович называл каждого из нас, пожимал нам руки, улыбаясь все время по-разному: то всем лицом, то одними глазами, то почти смеясь. Я очень боялась, что, увидев меня, он удивится и не сможет этого скрыть. Но так не случилось, только рукопожатие его оказалось неожиданно слабым.

Он прост — это было первое впечатление.

И не так прост — это приходило в голову позже. Во всяком случае, я представляла себе знаменитого партизанского военачальника более внушительным.

Дед был в кителе без знаков различия и петлиц, с Золотой Звездой и орденом Ленина на груди. Ни тогда, ни потом я не видела на нем других его орденов. Оружие, парабеллум, он носил на немецкий лад — спереди. И еще висел у него на поясе серебряный английский кортик. «Подарок союзников», — похвалился Дед и, отцепив массивный кортик, положил его на стол. Захар Иванович стал его вертеть и вспоминать какого-то адмирала Бьючерфилда, пока мы не уселись, и наступила тишина.

—      Я думал встретить вас в своем лесном штабе, — сказал Дед, голос у него был молодой и не вязался с его бородой и лысиной, еле прикрытой белыми волосами, — но вышло по-другому: вот в ЦК вызвали. Я и вылетел. Пока, — он повторил с ударением, — пока можно и лететь и «ножками» переходить. Лучше, скажу вам, «ножками». Потому что обстреливают — не приведи господи.

Он повернулся к генералу.

—      Что интересно: не над линией фронта обстреляли, а в глубинке. Значит, наблюдение за воздухом вынесли вперед, к нам поближе... Хорошо, что вы, офицеры, придете к нам. Народ у нас боевой, да необученный. Вы поможете советом, покажете делом, как поставить разведку, к примеру. А то у нас — смех сказать! — полная самодеятельность. Ходил один наш дядька на постройку храма божьего, разрушенного большевиками, деньги собирал. И так здорово собирал, что, можно сказать, полную картину составил об опорных пунктах немцев. А погорел на деньгах. В церковные деньги вцепился какой-то там интендант: давай, мол, денежки делить. А наш дядька заупрямился: «Нет, не дам. Меня церковный совет послал, деньги ихние». Пошло выяснение, кем послан, куда послан. В итоге дядька едва ноги унес. Подрывное дело тоже надо упорядочить, взрывчатка тоннами летит попусту, не по-хозяйски подрывают. Про обстановку я скажу вам так...

Он поискал карту и кортиком повёл по ней:

—      В этом «кувшине» мы хозяева. Здесь люди живут по законам советской жизни.

Дед, смеясь, добавил:

—      Представьте, Наркомфин с меня налог требует! «Раз, — говорит, — у вас советская власть и колхозы и сельсоветы, платите налоги государству». — «У меня, говорю, — свои налоги, партизанские, на добровольной основе: мало нас мужики кормят, что ли! Не всё же трофеями питаемся!» Вы видите, наш «кувшин» скорее даже не опрокинут, а наклонён на юго-восток. Вот эта горловина связывает нас с Большой землей. Пока. Коридор не больно широкий, порядка десяти километров. Спро́сите, почему немцы не закроют эти ворота? Вот