внутреннее зрение, интуиция, сложные чувства, которых не заменишь никакой кибернетикой. Мы сразу можем принимать решения при самых неожиданных обстоятельствах. К этому тоже надо быть готовым. А иначе чем бы мы отличались от той же Лайки?

Вадим невольно опустил глаза. На поясе была прикреплена распределительная планка с множеством гнезд и втулок. Сюда должны подсоединяться шланги от радиопередатчиков. Он чувствовал на запястье браслет пульсометра, микрофон у сердца, прижатые к пяткам какие-то электроды, видел отводную трубку для исследования газообмена и втайне подумал, что на Лайке было меньше этих приборов… А потом что?..

Опять! Вадим резко приподнялся и посмотрел в окно.

Диск «Униона», притянутый тросами к земле, слабо светился. Никаких прожекторов, все буднично и просто. Но почему же так долго не идут за «наблюдателями», почему так долго испытывают их терпение?

Все было рассчитано абсолютно точно, и вовсе они не так уж долго ждали — это время тянулось медленно. Буквально за час до рассвета, чтобы зря не томить путешественников в кабине, за ними пришли Набатников, Дерябин и главный врач, усадили в машину и с погашенными фарами подъехали к «Униону».

Возле него уже стоял трехъярусный трап, высокий, как пожарная лестница. Поднялись наверх. Под тяжелыми шагами Набатникова стонали ступеньки.

Он снял печать и открыл люк.

После официальных и деловых инструкций Набатников не выдержал, порывисто — даже кепка слетела с головы — расцеловал Пояркова и Багрецова, но, чтобы это не походило на тревожное прощание, пошутил:

— Пользуясь случаем, заранее поздравляю с возвращением. А то ведь к вам потом не пробьешься. Совсем зацелуют. — Посмотрел на белеющую внизу кепку и, комично вздохнув, добавил: — Завидую вам, чертям тощим. А с моей сотней килограммов далеко не взлетишь.

То ли у Дерябина был насморк, то ли он хотел протереть очки и полез в карман за платком, но Марк Миронович посмотрел на него таким свирепым взглядом — разве можно волновать пациентов, — что тот лишь потянул носом и сурово произнес:

— Не забудьте о кодированных передачах.

Эти передачи казались Багрецову бесполезной затеей. Зачем нужно что-то передавать, когда внизу все лучше нас знают. Высота, курс, отклонение от него, все технические показатели, даже самочувствие экипажа — все известно. Но после слов Пояркова о внутреннем зрении, интуиции и прочих сложных особенностях человечьей природы понял, что такие передачи нужны хотя бы для определения психического состояния «наблюдателей». Ведь говорят, что космические лучи…

Но, к счастью, дальнейшие размышления Вадима были прерваны сдержанной, вполголоса командой Набатникова:

— По местам.

Борис Захарович хотел было предложить присесть на минутку, по старому русскому обычаю, но после команды счел это неудобным: дисциплина как на войне.

Молча, почти не дыша, Багрецов шагнул в темноту люка, нащупал там первую ступеньку и вдруг со всей ясностью представил себе, что с этой ступеньки начинается дорога в космос. Он поднимается все выше, выше, сердце сжимается от волнения и радости, и все же тайная тревога ни на минуту не покидает его.

Внизу слышится мелодичное позвякиванье, будто кто-то стучит молоточком по цимбалам. Это поднимается Поярков. Видимо, металлические части его скафандра ударяются о звонкие перекладины лестницы.

«Значит, он уже закрыл нижний люк», — подумал Вадим, вспомнив свое первое неудачное путешествие. Тогда его закрывали снаружи.

Центральная кабина, где находились радиопередатчики и другая основная аппаратура, была освещена. Это Набатников, последним осматривая «Унион», нарочно оставил здесь свет, чтобы Пояркову и Багрецову не плутать в темноте. Горели плафоны и в радиальном коридоре, который вел в отсек, где в данном полете должны находиться люди.

Не случайно, что Багрецов и даже Бабкин, который во время своего ионосферного полета исходил все коридоры «Униона», ничего не знали о безымянной камере, приспособленной для человеческого существования в течение многих дней полета.

Благодаря огромному объему диска ее можно было запрятать глубоко внутрь. Со всех сторон камеру окружали отсеки, заполненные газом, внутри которых было множество защитных переборок, как у подводной лодки Поэтому сравнительно небольшие метеориты вряд ли смогли бы нанести вред экипажу «Униона». Сила удара будет значительно ослаблена, прежде чем метеорит достигнет стенок Кабины с людьми.

Из этих же соображений защиты экипажа Поярков категорически отказался от огромных иллюминаторов, сквозь которые так приятно было бы наблюдать звездный мир. Во-первых, мир этот удобнее наблюдать с Земли через телевизионные телескопы, расположенные в верхней части диска. А во-вторых, ни «космическая броня» Литовцева, ни более совершенные прозрачные материалы не смогут полностью защитить людей от солнечной и космической радиации, от температурных воздействий и тем более от возможной метеоритной опасности.

— Огромные окна, как в салоне волжского теплохода, нужны только героям фантастических романов, — доказывал Поярков своим противникам, которые ратовали за «космическую броню». — Ведь человек летит в космос не за тем, чтобы любоваться пейзажами. И прежде всего он должен чувствовать себя в безопасности.

Вот почему кабину для людей поместили внутри диска, а наблюдать за окружающим можно было с помощью специальных оптических устройств, чем-то напоминающих перископы подводной лодки.

Все это было знакомо Вадиму еще раньше, когда он привыкал к условиям будущего полета. Вместе с Поярковым часами он сидел в кабине, притянутый ремнями к креслу, учился видеть совершенно необычным зрением, когда у тебя перед глазами что-то вроде «кинопанорамы». Над ее основным экраном поместился еще один, позволяющий видеть все, что творится над головой, а внизу, на третьем и четвертом экранах, должна быть видна Земля и, как в зеркальце автомашины, то, что остается позади.

К этому не сразу привыкнешь. Но так показалось вначале. А сейчас, когда Багрецов вошел в полутемную кабину, где светились лишь стрелки и цифры приборов, то ему представилось, что иначе и видеть нельзя. Круговой обзор, и не только в плоскости, но и в пространстве. Не надо вертеть головой. Вроде как на затылке у Тебя появились глаза. Да и не только на затылке.

Прямо перед собой ты видишь освещенный купол башни, несколько поясов окружающих ее окон, плоскую крышу института с корзинками и решетками радиолокаторов, нацелившихся в небо. На втором экране — яркие предрассветные звезды. А внизу — абсолютная темень. Ведь «Унион» пока еще отдыхает, лежит на земле. И наконец последний, четвертый экран. Вдали цепочка гор, просторное поле ракетодрома, и ходит по нему взад-вперед высокий, грузный человек в светлом плаще. Это Набатников. О чем он думает? О чем?

В кабине вспыхнул яркий свет, его зажег Поярков.

— Ну что ж, подключаемся, — весело сказал он, садясь рядом с Вадимом и вставляя в