Ничего не получалось. Все совпадало. Чувство вины, суицидная попытка, самоубийство, несоразмерная истерия вокруг его отношений с Софи, даже то чистое, неожиданное блаженство ночи с Кальпаной — и, конечно, ее настойчивое требование использовать презервативы, — и даже кое-что из того, что говорил ему Блейк в Гонконге.

Охренеть. Ему так не хотелось, чтобы это было правдой, но в этих объяснениях было больше смысла, чем в любых версиях, которые он мог придумать. Вот дерьмо.

— Я распоряжусь, чтобы тебе прислали результаты анализа ДНК, — сказала Уин. — Да, кстати, можешь забрать все свои любовные письма и стихи — все, что ты посылал Софи. По моим указаниям Лорен пересылала все это мне. Извини, — сказала она ему. — Если это тебя утешит, то я их не читала. Их никто не вскрывал.

— Будь осторожнее в желаньях, — сказал он вполголоса, адресуя этот затертый совет скорее себе, чем ей.

— Гм? — не поняла Уин. — Да. Ладно.

Он попытался вызвать у себя ненависть к Уин — или хотя бы обиду. Как она смела крутить его жизнью и жизнью Софи? А ведь она делала то, что считала правильным. Вероятно, были возможны и какие-то иные подходы — надо будет об этом подумать, — но поскольку семья решила хранить все в тайне, у нее, полагал он, практически не было выбора. Он не мог винить ее. И хотел бы, да не мог.

Блейк, подумал он. Блейк?

Энди и Лия всегда будут его родителями, всегда будут ему отцом и матерью. Но оказывается, у него есть еще один отец, а не только вторая мать. Считай, наполовину он подготовлен. Во всяком случае, какая-то симметрия.

— Обещай, пожалуйста, что ты не будешь… — начала Уин. Она сбилась и поправила себя: —…что вы с Софи не будете…

— Конечно, — поспешно ответил он и поднял одну руку. — Об этом не беспокойся. Забудь эту историю.

Уин выдохнула, как будто после долгой задержки дыхания.

— Ладно, — сказала она, набрав побольше воздуха. — С меня на сегодня достаточно. Устала. День был суматошный. Прости меня.

— Позволь, — сказал он, заметив, что она потянулась за тростью, прислоненной к изразцовой стене камина.

Он помог ей подняться, прежде чем из другого конца гостиной подоспела Лорен.

— Баиньки пора? — игриво спросила она.

— Думаю, да, — выговорила Уин.

— Спасибо, Олбан, — сказала тетя Лорен, давая Уин взять себя под руку. — Может быть, позже увидимся.

— Да, конечно.

— Не забудь поставить каминную заслонку, ладно?

— О'кей.

— Ну, доброй ночи.

— Доброй ночи, — выдавил он и прирос к полу возле камина, наблюдая, как уходят престарелые родственницы.

Через несколько секунд он сказал им вслед:

— Спасибо.

Обе остановились. Уин едва заметно повернула голову в его сторону и молча кивнула. В сопровождении Лорен она проследовала к дверям и вышла. Его взгляд опустился вниз, на столик. После Уин в стакане осталось виски. Он залпом влил в себя содержимое, а потом поставил заслонку перед непотухшим камином, чтобы искры не вырвались на свободу.

После этого он снова опустился в кресло и какое-то время сидел у огня.

Он находится рядом, когда Ирэн спускается из своей комнаты по широкой отполированной лестнице под высоким окном, выходящим на юг. Она идет по скрипучему паркету в сторону кухни — он за ней; она поворачивает в короткий коридор, ведущий мимо оружейной комнаты, дровяного чулана и сушилки к гардеробной, и он смотрит, как она останавливается и выбирает, в чем выйти из дому.

На Ирэн фирменные коричневые туфли, белые носки, джинсы и коричневый жакет поверх старого джемпера с высоким горлом. Белье из магазина «Маркс-энд-Спенсер», белое. Ни колец, ни других украшений. Никаких денег, чековых книжек или кредитных карточек, ни удостоверения личности, ни документов, ничего.

У него на глазах она выбирает длинное темное пальто с накладными карманами. Оно необъятное и почти черное, так как драп, некогда коричневато-зеленый, выцвел и обветшал за десятки лет, что прослужило это пальто, покрылся въевшейся грязью и уподобился буро-черной озерной воде. А сам он стоит в унынии, обволакиваемый вездесущим запахом воска. Дождь колотит по тонким, высоко расположенным окнам. Она делает шаг вперед и — он это видит — снимает пальто с деревянного крючка.

Пальто слишком велико, ее в нем не видно. Приходится дважды подворачивать рукава. Плечи висят, а нижний край чуть не волочится по полу. Она вытирает руки о залоснившиеся наружные карманы и проверяет, нет ли чего внутри.

Потом она выходит из дому на пасмурный послеполуденный свет. За ней захлопывается дверь, и он остается в молчаливом одиночестве.

— Олбан, Олбан. — Кто-то осторожно трясет его за плечо.

Олбан открывает глаза.

Уже ночь, он сидит в каминном зале Гарбадейла. В голове проносится: что-то случилось. Что-то непоправимое, ужасное. Потом вспоминает.

Блейк? Блейк?!

— Олбан! Олбан! — Человек, трясущий его за плечо, — это Чейни, гражданский муж кузины Клэр.

Он встряхивается, пытаясь проснуться.

— Здорово, Чей. Прости. Что такое?

— Это тебя.

— Что? К телефону?

— Да, тебе звонят.

Он смотрит на часы у себя на запястье. Десять минут пятого. Телефонный звонок — ему, сюда? Только бы это не было связано с ВГ.

— Кто?.. — начинает он говорить, потом кашляет. С трудом встает на ноги, испытывая боль в мышцах.

Ну пожалуйста, нет, только не ВГ. Нет, только бы не из полиции, не со спасательной станции, не из больницы. Пожалуйста, только не это, после всего, что на него обрушилось. Только не это. Олбан пытается внушить себе, что это сон, но знает, что не спит.

Умоляю, только не ВГ. Умоляю, что угодно, только не это.

— А кто? — наконец спрашивает он.

— Понятия не имею. Из Гонконга.

Олбан спешит по коридору вслед за Чейни в кабинет Нила Дэррила, домоуправителя. Они проходят через танцевальный зал, где еще в разгаре дискотека, правда, без грохота, зато в мигающих огнях. Похоже, половина гостей еще бодрствует, хотя танцует всего человек десять — двенадцать, которые мелькают вокруг него в судорожных позах.

По крайней мере, это не связано с ВГ, по крайней мере, звонят не из-за нее. Просто не учли разницу во времени, вот и все.

— Спасибо, — говорит Олбан, садясь за стол Нила Дэррила и поднимая лежащую рядом с телефоном трубку.

Кабинет небольшой, в нем шкафы с папками, компьютер, ксерокс, повсюду картотечные ящики. Чейни прикрывает за собой дверь, оставляя Олбана одного.

— Алло?

— Олбан? — слышит он знакомый голос. В нем звучит такая тоска, что Олбана пробирает холод.