Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ещё только апрель, но с непривычки жара кажется невыносимой.
Покончив с палаткой, чуть посидел в тени «Газели», пришёл в себя и, прикрыв голову панамой, с биноклем на шее отправился на гряду. Потревоженные ящерицы-круглоголовки срывались с места, оставляя за собой след, точно колёсико с протектором, и вновь замирали, скручивая хвосты в спираль. Вблизи вид глиняных гор был в прямом смысле фантастический – другая планета. Промытые водой причудливые ущелья через несколько десятков метров или сужались, точно ножевой порез, или заканчивались тупиками, отвесной глиняной стеной. Излазил три – два красных и одно зеленоватое, с цветными плотными прожилками. Наконец, забрался по склону на вершину гряды. За ней оказалась ещё одна, выше первой. За ней – ещё и ещё, а в белёсой дали – снежные хребты Джунгарского Алатау. На юг – плоская земля до самой Или (в бинокль увидел прибрежные тростники и тугай), если поблизости и есть курганы, то примерно там.
Прошёл порядком по гряде на восток, но рельеф слишком изрезанный – в конце концов пришлось спуститься к подножью и идти понизу, поднимаясь там, где что-то показалось интересным, и осматривая сверху округу. Через несколько километров горы сделались серо-зелёными, и вскоре впереди, на северо-востоке, показались дивной красоты белые, с взблескивающими слоями гипса, кряжи. Взобравшись по склону на зеленоватую вершину и приставив к глазам окуляры, долго смотрел на них – чудо. Потом повернул бинокль на юг. Там, в километре от изрезанной сухими руслами подошвы глиняных гор, начинался серый, в трещинах такыр, долгий и унылый, за ним шла невысокая землистого цвета гряда, рядом с которой раскинулся странный в этом голом пейзаже островок густого тростника. В центре зарослей, не видный от подножья, но заметный в бинокль с высоты, поднимался правильной формы голый холм. Если насыпан людьми, то почему один? Могильник обычно – целая россыпь курганов. Надо освидетельствовать.
Я здорово умаялся на жаре, поэтому решил оставить холм на завтра. Запомнил ориентиры, спустился с гряды и побрёл назад, к лагерю. Прогулка заняла часа четыре, так что обед я пропустил. Впрочем, о еде на этом пекле не хотелось и думать.
Зато ужин выдался весёлый, с «Хаомой» – первую рабочую стоянку в заповеднике надо было отметить. В сумерках захмелевшие биологи натянули между двумя саксаулами простыню-экран, вытащили из «Газели» генератор и подключили к нему подвешенную у экрана лампу. Темнота спустилась вдруг, сразу, как это и случается на юге. Врубили генератор, и в густеющем на глазах сумраке вспыхнула сияющая простыня – мишень для летучих существ, населяющих ночь. И тут же белую ткань облепила невесть откуда взявшаяся крылатая мелочь, затем несколько крупных бражников нежной фисташковой расцветки (чистый модерн, будто их рисовал Альфонс Муха), прошелестев крыльями, сели на экран и освещённую ветку саксаула, потом воздух загудел и на песок под лампой упал чёрный скарабей, а чуть позже – большой чёрный жук-могильщик.
От созерцания гипнотизирующей простыни меня отвлекли зиновцы – вооружившись тремя фонарями, они позвали меня с собой в окончательно воцарившуюся тьму. О такой охоте я и не помышлял – пустыня оказалась полна жизни. Яркий луч рыскал по земле, и в его свете то там, то здесь вспыхивали глаза ночных тварей. Свет ослеплял, завораживал их, и они цепенели, а зиновцы шли на огоньки и обследовали остолбеневшую добычу. Глаза тарантулов в луче сверкали холодным бриллиантовым светом, глаза гекконов отдавали рубиново-красным.
Поздней ночью кричали куланы. Спал без снов, глубоко и спокойно. Что случилось? Неужели убежал?
* * *
Ночь. Облако сползло, и луна, едва заметно переместившись в раме окна, снова смотрит в ординаторскую. На столе – лампа. За столом – двое. Они в белых халатах. Мужчина и женщина. Дежурный доктор и медсестра. Ночная смена. В ординаторской пахнет чаем с молоком. Чай здесь не пьют. В углах шевелятся тени.
– Вы сказали, что прежде были с ним знакомы, – говорит сестра. – Вместе учились?
– С чего вы взяли?
– Мне кажется, когда он говорил со мной… или с кем-то другим внутри себя, вы тоже были там, в его рассказе.
– Очень интересный случай. Он чувствует реальность, но иначе. Впитывает, принимает то, что вокруг, но – выборочно, вне системы. Не целиком, а фрагментарно – как осколки. Вас, меня, фотографию, книгу…
– Да-да, мне показалось, что и я тоже. Что он говорил и про меня. Только я в его истории – как будто и не я.
– Он складывает из собранных фрагментов жизнь. Такой конструктор. Или калейдоскоп. Знаете, было у Даля такое хорошее слово – «узорник». Можно составить что угодно. Штука в том, что не понятно – сам ли он по определённой схеме формирует ложную личность, или здесь лотерея – как упали кости.
И про строительный материал не всё понятно – что в том или ином случае служит доской и что гвоздём. Занятный экземпляр.
– Бедняга.
– Да. Не повезло. Рассказывали – машина кувыркалась, словно акробат на брусьях… А для меня – удача. Случай в медицине не описанный. Не извиняюсь даже – профессиональный, так сказать, цинизм.
За окном ветер шевелит серебряные листья лип. В углах вздыхают тени. В чёрном небе – глаз. Луна смотрит в окно, не отводя взгляда.
* * *
Марина… Да, она ушла. И мне хватило мужества понять, что не вернётся. В кафе, где отмечала день рождения её подруга, Марина кокетничала с тем типом, что, как павлин – хвостом, гордился своей выбеленной чёлкой. Я не удержался, я её ударил. С тех пор преисподняя точит о мою изнанку когти.
Можно ли представить было – меня спасает то, что прежде убивало. Спасают мысли о Марине. Вечная история: кто больше любит – тому и вилы в бок. Нет, мыслями это не назвать – воспоминания от пережитых ощущений: фантомный вкус помады, призрачно скользнувший запах, всплывшее словечко, слетавшее когда-то с её губ, точно радужный пузырёк, надутый сотней пронзительных и
