— Я ещё служил срочную, когда мой дружок, Гиви Уплисашвили притащил две кассеты с романсами Ирины Коротковой. Позже Гена Олейник достал плакат с «Арией». Ну ты помнишь, где Ирина стоит в центре у сцены, а вы, кто стоит на сцене, кто сидит на краю. Лена поставила аккордеон на стул, а сама положила ладони сверху. Ты стоишь у синтезатора и смотришь на Ирину, а она на тебя. Гиви тогда сказал: «Мамой клянусь, я не знаю, что между ними было или не было, но я бы хотел быть на месте этого Юрия».

— Я помню этот плакат. Вернее, снимок. У нас таких плакатов не печатали — худсовет запретил.

— И правильно запретил. Это такая чувственная картина!

— А как он оказался у вас?

— Контрабанда. Из ФРГ везли пластинки, кассеты и вот эти плакаты. Пятнадцать пачек по сто листов.

— Ого!

— Плакаты пошли под нож, а пластинки и кассеты — в «Берёзку» и в «Торгсин». Из всей партии плакатов Гена стырил только этот экземпляр. Вот я с тех пор по Ирине неровно дышу. На свадьбе мне побывать не довелось, к сожалению. А тут она в реале, рядом, даже допустила ручку пожать. Мне больше не о чем мечтать — всё осуществилось.

— Я думал, что ты по Кате Траутманн неровно дышишь.

— И по ней тоже. Меня, наверное, снимут с операции, поскольку допускать личные чувства в дело недопустимо. Таков порядок.

— А если я заступлюсь за тебя?

— Не знаю, поможет ли это.

— Ты посмотри вокруг, Сергей, хороших девочек и женщин вокруг очень много. Даже в нашей группе есть очень непростые девочки. Я имею в виду не происхождение, не родителей, а…

— Я тебя понял. Умные, талантливые, целеустремлённые. Перспективные. Да, есть.

— Учти, что и ты очень перспективный студент. Второй курс, а твои статьи уже печатают в университетском сборнике.

— Это не то. Бог с ними, с девушками. Юрий, у меня ощущение, что я занялся второстепенным делом, и вместо реальной борьбы учусь перекладывать бумажки.

— Серёга, скажи мне, кто важнее: командир батальона, взявший могучее вражеское укрепление, или офицер штаба дивизии, который разработал эту операцию, и передал комбату на исполнение?

— Непростой вопрос.

— Вот то-то! Ты, так уж распорядилась судьба, из строевой службы перешёл в штабную. Ты должен изменить своё мышление, несколько абстрагироваться от реальности, поскольку твоя забота — стратегия. Однако нужды простых бойцов, ты должен знать и учитывать.

— Да, я до сих пор был рядовым бойцом.

Сергей задумался, а я снова принюхался к папиросе. Потом повел перед носом бокал. Восторг! Посмотрев на меня, Сергей тоже плеснул себе коньяку и вытащил папиросу. Какое-то время он невнятно возился с ними, а потом как-то разом расслабился, обмяк на стуле.

— Юра, это кайф!

— Меня один хороший человек научил, спасибо ему. Бери на вооружение, пригодится.

Помолчали. За окном ночь потихоньку переходит в утро, сквозь форточку доносится отдалённый шум. На нашей кухне зажжен только один светильник в углу, и мы сидим в приятном полумраке.

— Я всё хотел тебя спросить, но не решался.

— Спрашивай.

— Ты очень строго относишься к отстающим по учёбе. Нет, не строго, а злобно. Хотя не ко всем отстающим, а только к лентяям. Если кто плохо соображает, но старается, ты помогаешь изо всех сил, но вот тех, кто просто балбесничает, ты готов сожрать. Почему?

— Ты знаешь притчу о талантах?

— Это о деньгах, которые один закопал, а другой пустил в оборот?

— Именно о них.

— При чём тут таланты?

— Начну немного издалека. У балбесов и лентяев есть шикарная отговорка: мол, Пушкин и Эйнштейн в школе учились, мягко говоря, посредственно, но это не помешало им стать великими. Но лентяи и балбесы забывают, что по своим профильным предметам упомянутые мужи всегда были лучшими из лучших. Так Пушкин имел исключительно высшие оценки по словесности, а Эйнштейн — по математике и физике. То есть, из недобросовестных студентов получатся весьма посредственные специалисты, а вовсе не Эйнштейны. Так?

— Так.

— А теперь скажи Серёжа, кем станут студенты, выпущенные из МГУ?

— Кто-то пойдёт в народное хозяйство, станет руководить сначала маленьким коллективом, потом начнёт расти. Кто-то пойдёт в НИИ или в министерства. Большинство москвичей, кстати, так и собирается сделать. В народное хозяйство пойдут провинциалы и неудачники.

— Ты прямолинеен, мой друг, и это замечательно. То есть, ты видишь, что желание учиться в свете построения карьеры, имеет мизерное значение. Главное это происхождение от правильных родителей — начальников, или в худом случае, москвичей или ленинградцев. То есть, на наших глазах сформировался некоторый процесс, имеющий очень многообещающие перспективы. Назовём этот процесс прямо и грубо: насыщение руководящей верхушки лентяями и дураками.

— Дураками?

— А как ещё назвать человека, который не желает учиться сейчас, и не собирается делать этого в будущем? Может быть он и обладает житейской хваткой, но он знает, что обучение — бесполезная трата времени, следовательно, как начальник он будет дурак дураком, и ты таких видел.

— Теперь и ты, Юра, предельно прямолинеен.

— Угу. Отметим для себя, что процесс начался совсем недавно, но у нас уже появились династии потомственных балбесов, только потому что их предки были большими начальниками. Посмотри списки студентов МГУ, а в особенности МГИМО, и ты увидишь фамилии действующих или отставных чиновников. Возьми списки студентов университетов провинциальных столиц, и ты увидишь фамилии чиновников рангом пониже. Я не слышал, чтобы хоть кто-то из детей начальников стал простым рабочим. Студенты из народа имеют перспективой карьеру простого инженера или иного специалиста. Так?

— В основном, так.

— Я вовсе не выступаю за то, что выходцу из семьи начальника надо перекрыть доступ к карьере. Вовсе нет. Если у него есть талант руководителя, то в добрый путь, товарищ. Но делать руководящие должности наследственными это возврат к феодализму.

— К феодализму? Нас учат, что история развивается по восходящей.

— Думаю, что вопрос сложнее: история процесс многомерный, и если в целом она действительно развивается по восходящей, то в отдельных странах она вполне может уйти вниз или в сторону. Скажем, Германия с тридцать третьего по май сорок пятого развивалась в языческом ключе, а язычество по историческим меркам более отстало по сравнению с христианством. Вспомни все эти Аненэрбе, общество Туле, символику Рейха, а главное — его риторику. И это при том, что параллельно там развивался фашизм — высшая стадия развития империализма. То есть, процессы там одновременно шли в разных направлениях.

— Теперь понял о чём ты говоришь. Брали мы одного первого секретаря обкома с