На табуретке у витрины лежала «Берлинер цайтунг», заголовок на странице сообщал: «Делегация “Дикие карты” посетит сегодня Берлинскую стену». Он скупо улыбнулся.

Да. О да.

Из подсобки вышел Дитер. Узкое бледное лицо, зализанные назад темные волосы. Нижняя губа чуть подрагивает. У синего костюма слишком большие подплечики. Узкий галстук переливается всеми цветами радуги.

Заметив его, он остановился как вкопанный и натянул на лицо свою обычную дурацкую улыбочку.

– Маки! Привет. Ты не рановато ли?

Подумаешь, туз, смотреть не на что! Ему лет семнадцать, если не приглядываться к коже – она совсем сухая, истонченная, точно старый пергамент. Рост чуть больше метра семидесяти, тощий, и тело у него какое-то искривленное. Черная кожаная куртка вытерлась на перекошенных плечах до серого цвета, джинсы превратились в нечто бесформенное еще до того, как он выудил их из мусорного бачка в Далеме, на ногах – голландские башмаки-клумпы. Сноп соломенных волос, как попало натыканных над вытянутым лицом эльгрековского мученика. Губы тонкие и подвижные.

– …Понимаешь, я просто приводил себя в порядок, – продолжал лепетать Дитер, старательно отводя взгляд от акульих глаз Маки – серых, холодных и невыразительных, похожих на стальные шарики. Дрожащей рукой он обвел камеры, неоновые лампы и разбросанные глянцевые плакаты с загорелыми девицами, улыбавшимися в сорок зубов. В искусственном свете его рука напоминала цветом брюхо дохлой рыбины. – Внешность – это очень важно. Чтобы усыпить подозрения буржуазии. В особенности сегодня. А ты пришел ко мне раньше…

Маки, словно вспышка, бросился вперед и, намотав на кулак переливчатый галстук, притянул Дитера к себе.

– Не исключено, что это слишком поздно для тебя, товарищ. Не исключено, не исключено.

У продавца фотоаппаратов был необычный, одновременно лоснящийся и бледный, цвет лица, как будто из многослойной бумаги. Сейчас его кожа стала цвета газетного листа, который ветер целую ночь гонял по асфальту Будапешт-штрассе.

– М маки, – пролепетал он, вцепившись в тонкую, как тростинка, руку.

Потом Дитер все-таки овладел собой и ободряюще похлопал его по рукаву кожаной куртки.

– Ну-ну, брат. Что случилось?

– Ты хотел продать нас, скотина! – выкрикнул Маки, забрызгав слюной свежевыбритые щеки продавца.

Тот отшатнулся.

– Что за чушь ты несешь, Маки? Я никогда ничего такого не…

– Келли. Та тварь из Австралии. Вольфу показалось, что она ведет себя странно, и он нажал на нее. – Лицо Маки скривилось в усмешке. – Черта с два она теперь пойдет в Bundeskriminalamt[83], приятель. Она теперь Speck[84]. Мясо.

Дитер облизнул посиневшие губы.

– Послушай, ты все не так понял. Она ничего для меня не значила. Я знал, что она просто фанатка, вот и все…

Его выдали глаза – он скосил их чуть вправо, а затем внезапно выметнул из-под прилавка руку с черным короткоствольным пистолетом.

Левая рука Маки с жужжанием опустилась, вибрируя, словно лезвие лобзика. Она рассекла верхнюю скобу револьвера, прошла сквозь барабан и патроны и разрезала предохранитель в доле сантиметра от указательного пальца Дитера. Палец судорожно сжался, курок отскочил и со щелчком вернулся назад, и задняя половина барабана, серебристо поблескивая свежим распилом, звякнула о прилавок. По стеклу разбежались трещины.

Маки ухватил Дитера за лицо и потащил на себя. Тот попытался вцепиться в прилавок, чтобы не упасть, и завопил. Осколки разбитого стекла впились в него, словно когти, распоров рукав синего костюма, голубую рубаху и кожу цвета брюха дохлой рыбины под ними. Кровь залила цейссовские объективы и японские фотокамеры, которые каким-то образом проникали в ФРГ вопреки шовинизму и грабительским импортным пошлинам.

– Мы же были товарищами! Почему? Почему?

Все тощее тело Маки сотрясалось в праведном гневе. В глазах стояли слезы. Руки у него завибрировали сами по себе.

Дитер завизжал, ощутив, как они проскребли по оставшейся после бритья щетине – единственном изъяне в его вылощенном облике.

– Я не знаю, о чем ты говоришь! – захлебывался рыданиями он. – Я никогда ни о чем таком не думал… я просто подыгрывал ей…

– Врешь!

Злость клокотала в нем, его руки жужжали, жужжали, жужжали, а Дитер дергался и выл, с его щек по кускам начала сходить плоть. Туз ухватил его крепче, сжал скулы в ладонях, и нарастающая вибрация от рук передалась через кости во влажную массу мозга; глаза жертвы закатились, язык вывалился, от яростного сотрясения все жидкости в черепе вскипели – и голова разлетелась на куски.

Маки попятился, воя, словно шел по горячим угольям; запекшиеся ошметки набились в глаза, прилипли к его щекам и волосам. Когда он смог видеть, то обошел вокруг прилавка и пнул дергающееся тело, которое сползло на покрытый линолеумом пол. Кассовый аппарат подмигивал оранжевым глазком, сообщая о сбое, витрину заливала кровь, и повсюду были разбросаны комья жирного желто-серого мозга.

Он обтер руки о куртку и закричал, когда понял, что они все такие же липкие.

– Ах ты, ублюдок! – Он снова пнул обезглавленный труп. – По твоей милости я в этом дерьме с ног до головы, мерзкая тварь! Свинья, свинья, свинья!

Он присел на корточки, взялся за фалду пиджака продавца и стер ею самые большие комья с лица, рук и кожаной куртки.

– Эх, Дитер, Дитер, – всхлипнул он, – я хотел поговорить с тобой, глупый ты сукин сын.

Он поднял с пола холодную руку, поцеловал ее, осторожно положил на забрызганный лацкан. После этого отправился в туалет и, как мог, попытался отмыться.

Постепенно гнев и печаль выветрились, оставив после себя странный восторг. Дитер попытался водить Фракцию за нос и заплатил за это, и какая Маки разница, если он не сумел выяснить почему? Это не имеет никакого значения, ничто не имеет значения. Маки – туз, а через пару часов он покажет этим козлам…

Стеклянная дверь открылась, и кто-то вошел в магазин. Рассмеявшись про себя, Маки выключился и прошел сквозь стену.

По крыше лимузина барабанил дождь.

– За обедом нам предстоит встретиться с множеством влиятельных людей, сенатор, – говорил молодой чернокожий мужчина с серьезным выражением на длинном узком лице, ехавший спиной к водителю. – Это превосходная возможность доказать вашу приверженность идеям терпимости и братства, не только в отношении джокеров, но и членов угнетенных меньшинств любого рода. Поистине превосходная.

– Я уверен, так оно и будет, Ронни.