Теткина тоже спит. Пусть спят. Я поеду на дядькиной шее.

У дядьки хорошая шея. Хорошие усы. Красивые.

Тетка плачет. Пусть плачет. Она плохая.

Сотник Логин привычен был к невзгодам и потерям; ни на кого не надеялся сотник, только на шаблю свою, да на тяжелые пистоли, да на верного аргамака.

А понадеяться, вот как сейчас, не на друга даже – тьфу, стыдно сказать, на ведьмача, прости Господи, на слово его лукавое, на посулы его – знамо, куда такие посулы заводят!..

Впрочем, сотник Логин на боялся ни турка, ни ляха, ни чорта. Душу крещеную жаль – только за дочку родную, единственную, и душу отдать не грех.

Попросят – отдадим!

– Гладко да ладно у тебя все выходит, Паньку! В пекло, стало быть, дорожка проторена, посполитые туды-сюды шастают, ровно по грибы!

– Та нет, пане сотнику! Не дорожка, и не посполитые, и не пекло, и не рай, и не шастают. Тут, пане сотнику, великое хотение потребно. Или великая надобность.

Дед-ведьмач замолчал. Потешно встопорщил клочковатые усы, накрутил на палец жидкую бороденку, замурлыкал под нос песенку – как будто и не перед паном сотником сидел. Как будто язык отсох у деда, а ведь какой разговорчивый был на площади! Ох, какой разговорчивый!

– Ой продала дивчина гребень,

Та й купила черкасу ремень.

Ремень за гребень купила —

Она его верно любила…

Сотник молчал.

Будь она проклята, надежда! Оплакал Яринку – знал, что не вернуть ее, знал, что делать и как за дочку мстить. Ни на что не надеялся. А тут!..

Рудый Панько оборвал песенку, уставился Логину не в глаза даже – в брови. Сотник испытал мгновенную потребность протереть лысину – взмокла голова, сейчас капли покатятся, ровно дождик.

– Жива твоя Яринка. Не брешу, пане сотнику.

Логин ухватил себя за ус. Подергал, но вырвать не смог – крепки усы оказались, даром, что седые. Закусил зубами – жестко, солоно на вкус.

Рудый Панько поерзал на лавке. Темными, будто деревянными ладонями огладил полы алой свитки:

– Ой продала дивчина сало,

Та й купила черкасу кресало.

Кресало за сало купила —

Она его верно любила…

Второй час, как пособники Дикого Пана должны корчиться на кольях. Ан нет – сведены обратно в подвал, под усиленную стражу, и хлопцы, хоть и не ропщут, – поглядывают хмуро. Начальству, мол, виднее, но…

– Ты, что ли, Панько, в пекло меня за дочкой сведешь?

– Я дорожку указал, – отозвался дед серьезно. – А сведет тебя умный жид Юдка, ему над переходом власть дана. А еще сопроводит тебя тот заброда, пан Рио, – он оттуда, с того бока, и приперся до нас.

Рука пана сотника, будто наделенная собственной волей, скользнула за пояс. И вот уже в пригоршне – золотая цацка, что с пекельного выходыша Рио сорвана, и хотел же кузнецу отдать, кузнецу!..

– И сотню черкасов, – сказал сотник, сам дивясь своим словам. – Хлопцев с собой возьму. Они у меня хоть в пекло, хоть…

– Звиняй, пане сотнику, а не дал бы ты Паньку сюю цяцю? Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится!..

Сотник помолчал. Глядеть на медальон было неприятно, будто в мертвые глаза глядишь.

Беда! Какая уж тут беда, когда все мыслимые беды уже приключились?!

– То возьми…

Выпустил чортов медальон из рук – легче стало. Хоть и ясно, что одной золотой безделкой, да еще и чужой, с ведьмачом не расплатишься.

– Сколько ж ты за службу запросишь, дед?

Рудый Панько закатил глаза:

– Ой продала дивчина душу,

Та й купила черкасу папушу.

Папушу за душу купила —

Она его верно любила…

Тихо-тихо стало в хате. Ни досточка не треснет, ни ветер в дымаре не дохнет, ни мышь не шелохнется – тихо.

Ш-ш-ш…

…Вспомнил сотник, как Яринка, годиков пять ей было, с коня упала. О камень ударилась, лобик разбила в кровь, батька рядом был – кинулся на помощь, с Агметкой столкнулся, тот тоже подскочил. А девчонка носик морщит, плоский, утиный, слезы глотает – молчит, не ревет. «Ничего, – говорит, – батьку. Ничего!..»

И затрещал седой ус – так прикусил его лихой пан сотник, который ни турка не боится, ни ляха, ни чорта.

– А, пропадай душа! Пропадай душа христианская!

Была бы шапка – кинул бы о пол. А так – притопнул только, да на ведьмача, который тоже с лавки поднялся, поглядел, будто похваляясь: на, подавись!

За дочку – не пожалею!

Рудый Панько усмехнулся – и очи у него были, как болотные огни.

А третий огонь – золотая цацка на шее.

* * *

– Пане сотнику! Пане сотнику! Гвалт!..

Логин подхватился, будто и не спал. Голова, словно свинцом налитый казан, клонилась снова к столу – но рука уже нашла рукоять «ордынки»; уже готов был сотник рубить все, что движется. Турки?

Ф-фу ты, какие турки? Собственная хата, пустая, осиротевшая. Так и задремал сотник под образами, прикорнул уже под утро, когда петухи по всему селу просыпались.

– Гвалт, пане сотнику! Бунт!

– Бунт?! Та что ты мелешь, Ондрию? Разве сечевики?..

– Какие сечевики, пане сотнику?! Бабы!

– Бабы?!

Натянул жупан. Подпоясался; голова гудела, и разноголосый шум, доносившийся снаружи, делался то громче, то тише.

А ведь к чарке вчера и не притрагивался!

Так и есть, бабы. И у плетня, и за плетнем, у кого топор в руках, у кого орущий младень, у кого коромысло…

Хотя и хлопцы тоже есть. И черкасы, и сечевики; мнутся в стороне, в землю смотрят, грызут усы, и шапок не снимают, наоборот, до бровей насунули.

Логин встал на пороге, не зная еще, яриться или шутить; в одночасье нахлынул вой – затыкай уши.

Насупился сотник. Под этим взглядом и турецкие паши, бывало, язык прикусывали – а бабам хоть бы что. Орут и глазами сверкают, ровно кошки, будто каждая третья – ведьма.

Да так оно, наверное, и есть.

Открыл было рот – прикрикнуть, да не стал понапрасну горло драть. Сейчас накричатся, дуры, уймутся…

Не унялись.

– Ты, пан сотник, велел жида Юдку, душегуба пейсатого, миловать?

– Ты, пан сотник, велел страту остановить?

– А-а-а, людоньки, Хитцы-то как погинули, и Гонтов Яр!..