– Качать, – перебила я Абая. – Почему ты так говоришь, никогда не слышала такого определения?

– Мирза так говорит, – ответил Абай. – Помнишь, что заметил поэт: любовь, как глагол, в русском языке отсутствует. Материться я не хочу, ломать язык неуклюжими эвфемизмами тоже.

Ну вот, «качаю» я Йллу и опять смотрю на звезды. Коленям больно, на камнях ведь стоим, холодный ветер морозит задницу, зачем, в десятый раз спрашиваю себя, зачем мне нужна эта духовность?

А как вышел я из Йллы, совсем дурно стало: весь меч в дерьме оказался, вонь страшная, чуть не вырвало прямо на месте. Вытерся я кое-как и побежал к хаузу умываться. Все, думаю, завтра же уезжаю в Ош, иду в гороно, пусть направляют в любую школу. Хуже не будет.

Только закончил умываться, Йлла подошел.

– Беру, – говорит, – тебя в ученики.

Так и не уехал я в Ош, а начал вместе с Йллой скитаться по всей Средней Азии. Ездили в Шохи-Зинда, на могилу к «Живому Царю», покровителю суфийского ордена Кадирийя, молились у мазара шейха Бахауддина, основателя ордена Накшбандийя, ночевали на могиле первого человека, Адама. И везде, практически каждую ночь, «качал» меня Йлла без всякой пощады. Через два месяца такой жизни я чувствовал себя словно нафаршированным энергией Йллы, она у меня через уши выливалась, текла из ноздрей. Каждую ночь я давал себе слово с первыми лучами солнца встать и уйти, но утром все выглядело по иному, и я оставался. Перелом произошел в поезде.

Мы ехали из Бухары в Самарканд, в общем вагоне, на верхней полке. В вагоне почти никого не было, Йлла улегся вместе со мной и принялся за свое дело. На каком-то полустанке наш поезд остановился рядом со встречным пассажирским, и я оказался прямо напротив освещенного окна. Две девушки, не подозревая, что за ними наблюдают, спокойно раздевались в закрытом купе. Лежу я, Йлла меня «качает» неистово, будто дерево трясет, а передо мной раздеваются две красавицы. И такая меня тоска охватила, такое сожаление по уплывающей мимо жизни, что с губ слетел горестный стон, а слезы сами собой хлынули наружу. Поезд дернулся и пошел дальше, девушки, прекрасное видение, исчезли. Йлла спрыгнул с полки и посмотрел на меня.

Этот взгляд изменил мою жизнь. Все было в нем: любовь и сострадание, жалость и желание помочь, мудрость и горький опыт суфия. Иссушенными, грустными глазами, из-под выгоревших на солнце бровей на меня смотрела Вечность. Космос струился через Йллу, проникая прямо в мое сердце. По сравнению с величием Космоса красивые девушки, семейный очаг и прочие атрибуты мещанского счастья показались низменными забавами, и мне стало стыдно за свои слезы.

Я не выдержал взгляда и отвел глаза, а когда вновь посмотрел на Йллу, он снова скрылся за маской безумия. Но обмануть меня уже не получалось: осознав тщету тихих радостей тела, я растождествился с ним, обратив его в инструмент духовной работы, и перестал страдать, с легкостью перенося раскрутки Йллы.

Через неделю Йлла понял – его маска раскрыта. Наверное, он сам хотел этого, иначе бы не стал открываться даже на долю секунды. Возможно, я сумел заметить Космос благодаря упорной работе Йллы по изменению моего тела, а секундное снятие маски было очередной проверкой моей готовности. Подозреваю, он и раньше открывался, только я еще не созрел, не мог увидеть свет, текущий из его глаз.

Йлла привел меня к Мирзе и оставил с ним. С того дня минуло

два года. Оглядываясь, я не понимаю, почему отважился на такое приключение, как не сбежал после первого раза, терпеливо перенес все муки ученичества. Сегодня я говорю – они стоили того, но это сегодня, с высоты знания, переданного мне Учителями.

Абай умолк. Отхлебнул остывшего чаю из пиалы. Пальцем указал мне на одеяло.

Потом мы несколько часов сидели на бревнах, грелись под скупым зимним солнцем, курили, разговаривали. Есть минуты, когда все, что тебе говорит собеседник, принимаешь за чистую правду. Меня интересовало, сколько лет Мирзе, где учился Абай, кто родители Йллы, почему на кладбище некоторые могилы украшены красивыми плитами, а на других возвышаются полуразвалившиеся пирамиды из камней. На часть вопросов Абай отвечал, часть пропускал мимо ушей.

– Наш мир устроен, как перевертыш, и кладбище лучший тому пример. Под красивыми плитами лежат простые дехкане, а под разрушенными пирамидами те, чьи тела забрал Султан-бобо.

– Как это, забрал? – недоумевала я.

–Забрал и превратил в ифритов.

– Как в «Старике Хоттабыче»?

– Куда страшней. Не спеши, Танюша, не торопись, пробьет твой час, познакомишься и с ними.

–А детские куклы зачем на могилах?

– Детские куклы... Это уже совсем другая история...

Абай посмотрел на солнце.

– Мирза появится примерно через час. Время еще есть. Слушай, я расскажу тебе один из сакральных текстов Менкалинанан. Мирза заставил выучить его наизусть, правда, по-арабски, но для тебя я переведу.

Абай прикрыл глаза и начал раскачиваться. Величина качаний сначала увеличивалась, я даже испугалась, что он слетит с бревна, но потом начала уменьшаться. Спустя минут пять он заговорил, не открывая глаз и продолжая покачивания. Голос лился откуда-то из горла, губы едва шевелились, наверное, так выглядели медиумы во время сеанса.

– И было однажды: пришел Султан-бобо в Хиву, а там жила одна знатная женщина, и упросила она его приходить к ней питаться, и когда бы он ни приходил, всегда заворачивал поесть и переночевать. И сказала она мужу своему:

– Вот, послушай меня, пожалуйста, убедилась я, что человек Аллаха, который постоянно приходит к нам – настоящий святой. Каждый раз я застилаю постель свежей простыней, и она всегда остается чистой, без мужских выделений. Сделаем, прошу тебя, небольшую комнатку наверху, поставим ему там кровать, и стол, и стул, и светильник, положим Коран: и, приходя к нам, он будет заходить туда.

И было однажды: пришел Султан-бобо к этой женщине и поднялся в комнатку, и лег там. И сказал Чинар-ваису, слуге своему: – Позови хивиянку.

И позвал тот ее, и предстала она перед ним. И сказал Султан-бобо слуге своему:

– Скажи ей, прошу, вот, ты заботилась о нас, что сделать для тебя? Не нужно ли поговорить о тебе с эмиром или падишахом?

Но она ответила:

– Среди своего народа я живу!

И сказал Чинар-ваис:

– Но только нет у нее сына, а муж ее стар.

И взял Султан-бобо свой посох, и сделал им отметку на стене:

– Ровно через год, когда солнце дойдет до этой черты, ты будешь обнимать сына.

И сказала она:

– Нет, господин суфий, не разочаровывай служанку свою!

И зачала женщина, и родила сына ровно через год, в срок назначенный ей Султан-бобо. И вырос мальчик, и было однажды: – пошел он к отцу своему, к жнецам. И вдруг сказал он отцу своему:

– Ой, голова моя, голова моя!