Но, по правде сказать, на слово «духовный» я реагирую несколько острее, чем может показаться по предыдущим рассуждениям. Признаться, оно вызывает у меня отвращение. Мне сразу приходят на ум портреты святых и мучеников, написанные художниками эпохи барокко и Контрреформации: эти ужасные, неопрятные старики, с гнилыми зубами, в каких-то пыльных темных хламидах, возводящие к небу глаза, пылающие фанатизмом; и эти прелестные девушки в пышных одеждах, с приоткрытыми ртами и огромными глазами, тоже устремленными к небесам и пылающими фанатизмом; и эти мученики, которым сдирают плоть с костей, а они все так же смотрят куда-то в небо глазами, пылающими фанатизмом, — смотрят на Деву Марию, на явление Креста или на что-то еще, парящее в воздухе прямо у них над головой. И, глядя на них, понимаешь: того, на что они смотрят, на самом деле не существует. Если бы вы стояли с ними рядом, то не увидели бы Девы Марии на облачке, повисшем в шести футах над землей. Вы бы не увидели ничего, кроме гнилых зубов, или пышных одежд, или пытки, которую терпит мученик, — ничего, кроме этого, да еще фанатичной страсти, написанной на лице у каждого такого персонажа. Все эти мученики и святые видят то, чего нет. В сущности, они галлюцинируют.

Итак, слово «духовный» для меня нагружено однозначно негативными обертонами. Мне представляется, что всякий, кто использует это слово, либо обманывает сам себя, либо вешает лапшу на уши другим людям. И всякий раз, когда я слышу его или вижу напечатанным, у меня возникает автоматическая реакция скептицизма.

Разумеется, это моя проблема, и мне с ней надо разбираться, потому что я знаю людей, чья искренность, честность и ум не вызывают сомнений, а между тем они употребляют это слово без зазрения совести. Но все равно мне кажется, что говорить открыто о своей «духовной жизни» — ничуть не лучше, чем рассказывать во всеуслышание о том, как ты занимаешься сексом. Разве это не личное дело каждого? По-моему, это слишком интимные вещи, чтобы заявлять о них вслух.

Еще одно слово, которому мне (мягко говоря) трудно найти разумное применение, — это слово «Бог». Я не верю в Бога и не понимаю, каким образом кто-то может сказать что-то правдивое или полезное о существе, которого нет. И я не вижу смысла, например, в высказываниях наподобие этого: «Бог любит каждого человека так, будто это — единственный человек на Земле».

Такие заявления удручают меня как совершенно безосновательные и, более того, не поддающиеся проверке.

Кроме того, аргумент, высказанный в главе «Молчание Бога», — аргумент, облеченный в слова Р. С. Томаса: «Это великое отсутствие, подобное присутствию», — представляется мне попыткой съесть один пирог дважды, и это — просто запредельная наглость. Или вот, Симона Вейль: «Богоотсутствие — форма Божьего присутствия».

Предполагается, что мы здесь говорим о серьезных вещах — не менее серьезных, чем, например, те, о которых говорят в зале суда. Но если на перекрестном допросе вы заявите: «Сам факт того, что я это сделал, доказывает, что я этого не делал», — обвинение в неуважении к суду вам гарантировано. В сущности, линия аргументации выглядит так: «Бога не видно и не слышно; нет никаких признаков того, что он вообще существует; однако вера в него свидетельствует не об умственной неполноценности, а о глубокой духовности».

В книге «Бог без правил» отсылки к Богу встречаются постоянно, и именно в этом для меня и состоит проблема. Абзац за абзацем автор демонстрирует превосходный здравый смысл, не вызывающий никаких возражений, — и вдруг я натыкаюсь на фразу: «Одно из проявлений Божьей любви — в том, что он замыслил для нас такое славное призвание и судьбу».

Так и хочется воскликнуть: «Но откуда вы это знаете?» Стоит вам сказать нечто подобное — и вы меня потеряли. Вдобавок, я ловлю себя на мысли, что в идее Бога попросту нет нужды: она не добавляет ничего к той истине, которую вы только что высказали. Это все равно как если бы вы говорили с кем-то, на первый взгляд, трезвомыслящим и разумным, а он бы внезапно заявил: «Феи хотят, чтобы все мы обращались с цветами хорошо». Опешив, вы восклицаете: «Но фей не существует!». А он вам: «Еще и как существуют! В каждом саду их полным-полно. И сам факт того, что вы их не видите, доказывает, что они есть».

Вам остается только пожать плечами и завести разговор о чем-то другом — например, о последних результатах футбольного чемпионата. Найти общий язык по вопросу о феях с человеком, который твердо в них верит, вам не удастся. Точно так же обстоит дело и с Богом. Я говорю: «Его нет». А вы мне: «Да есть же!» «А вот и нет!..» «А вот и есть!..»

Так мы ни к чему не придем.

Чтобы доказать, что Бог все-таки существует, несмотря на отсутствие всяких тому свидетельств, верующему приходится подыскивать все более и более изобретательные объяснения. Один пример такого объяснения мы находим на странице 153 книги «Бог без правил»: мы далеки от Бога физически, потому что не можем выдержать его присутствия. Материальный мир — своего рода защитный экран между Богом и нами. Если бы мы приблизились к нему вплотную, то сгорели бы, как мотыльки в огне свечи, не выдержав соприкосновения с его бесконечной милостью, красотой, великолепием и так далее. Поэтому из соображений милосердия Бог отгородился от нас материальным миром и наделил нас свободой мысли и движения.

Что ж, весьма умно.

Не хуже, чем теория эпициклов.

В Птолемеевой системе астрономии Земля мыслилась центром Вселенной. Все остальные небесные тела вращались вокруг нее. Проблема, однако, заключалась в том, что Солнце, Луна и планеты двигались не настолько равномерно, как следовало бы двигаться телам, вращающимся по обычной круговой орбите. Они то ускоряли, то замедляли ход, а иногда принимались даже пятиться назад. Одним словом, им было далеко до совершенства, которым, по идее, должны обладать небесные сферы.

Но астрономы обнаружили, что все наблюдаемое движение планет можно объяснить, предположив, что планеты движутся не по идеальным окружностям, а по эпициклам — маленьким петлям, в совокупности очерчивающим большой круг орбиты. Эта гипотеза в полной мере объясняла все отклонения от равномерного движения — и Птолемеева картина мира вновь обрела смысл… до тех пор пока не появились более совершенные инструменты.

Со временем и в результате более внимательных наблюдений выяснилось, что новая гипотеза тоже не объясняет всего. Кое-что оставалось непонятным даже с учетом эпициклов.

Тогда ученые придумали эпициклы эпициклов: из петель состоит не только большая орбита, сказали они, но и в свою очередь каждая из этих петель. И снова все объяснилось. Конечно, система получилась сложная, но, в конце концов, у Бога в запасе немало чудес. Кто, как не он, сделал человеческий мозг настолько изобретательным, чтобы мы смогли понять и восславить всю сложность божественной Вселенной!

Но инструменты продолжали совершенствоваться, наблюдения накапливались — и вот наконец стало ясно, что даже эта усложненная теория не объясняет всех отклонений. Начинало уже казаться, будто мир устроен настолько сложно, что усложнять объясняющую его теорию придется до бесконечности.