— Другое дело, что в ней явно есть что-то такое, чему я никогда не поверю, — заметил мальчишка. — Я имею в виду этого французского шахматиста. Мне кажется, здесь что-то нечисто. Скорее всего, этого персонажа Хулио просто выдумал.

— Почему ты так решил? — запротестовала Лаура.

— Очень уж искусственным он получился, просто как в кино. Я имею в виду все эти газетные вырезки и многое другое.

— Но он же сказал, что знаком с ним. Значит, так оно и есть. Мой дядя никогда не врет.

При этих словах Нико рассмеялся так, словно ему рассказали какой-то на редкость остроумный анекдот.

Чтобы проверить Кораль, загнать ее в угол, Хулио решил отвести ее на священное для них обоих место. По крайней мере, таким оно было когда-то. Речь шла о чердаке, который Хулио, в те годы еще бедный, практически неплатежеспособный студент, превратил для любимой женщины в художественную мастерскую. Это помещение сохранилось почти в том же первозданном состоянии, стало тем местом, где время искривляется, замедляет свой бег и даже останавливается. Теперь Кораль предстояло шагнуть в этот временной провал и очутиться там, откуда она стремительно ушла много лет назад.

Стоило ей перейти через порог, как волна воспоминаний даже не нахлынула, а обрушилась на нее. Время здесь действительно остановилось. На чердаке по-прежнему было так же пыльно, сыро и промозгло, как и прежде.

«Господи, как же счастливы мы были тогда!» — подумала Кораль, мгновенно вспомнив бесконечные разговоры, сигаретный дым, бессонные ночи, кофе, краски, любовь, какие-то дурацкие головоломки, которые они раз за разом собирали и разбирали вместе.

Воспоминания уже не заливали, не заполняли ее, а били тяжелыми кулаками в лицо и в сердце. Кораль Арсе закусила губы и прошла по этому святилищу, посвященному божеству их совместной юности.

«Ровным счетом ничего не изменилось», — мысленно повторяла она как заклинание.

Те же пятна окаменевшей краски, та же сырость, какие-то ведра, старые стулья, покосившиеся мольберты, подрамники, керамическая плитка, расколотая через одну, и кровать. Да, та самая, широкая, но страшно жесткая, с торчащими тут и там пружинами. Она по-прежнему стояла в углу под окном, рядом с покосившейся, насквозь проржавевшей старой печкой.

Когда-то все это было их тайным миром. Устав беречь свою влюбленность от окружающих, они всегда могли удалиться сюда. Здесь никто не мог побеспокоить их, как-то ранить прекрасное светлое чувство. Этот скромный уголок, предоставленный ему и ей в безраздельное владение, казался им тогда роскошным дворцом, потому что в те годы они не просили у жизни многого, умели радоваться тем мелочам, которые дарила им судьба.

За считаные мгновения эта атмосфера прошлого перенесла их во времена юности, в те прекрасные дни, когда жизнь еще не требовала косметики и все вокруг было новым — даже то, что приходилось покупать подержанным или одалживать у знакомых. Этот маленький мир, крохотное пространство, предоставленное в их полное распоряжение, они постепенно наполняли книгами, картинами, пустыми винными бутылками, сигаретными пачками, коробками из-под пиццы, постельным бельем, пледами, чулками со стрелками. Ведь не зацепиться здесь за что-нибудь было просто невозможно.

На чердаке появилась старая пишущая машинка «Олимпиетте», оплавившиеся свечи, стоявшие на полу, щипцы для завивки волос, кассетная магнитола со сломанной антенной, щербатые чашки и диванные подушки. Все это обрамлялось ритуалами, наработанными ими обоими, такими, например, как чтение Марио Бенедетти,[21]строки которого запоминались, впивались в память, как танго. Здесь рождались стихи о любви и о будущей жизни, в которой им предстояло сделать сладкий выбор между погружением друг в друга и активной борьбой за творческие успехи. В итоге и он, и она отказались от обоих предложенных вариантов.

Раньше Хулио Омедасу было тяжело заходить в вагон этого поезда времени, сохранивший в себе огонь былой страсти, но сейчас ему здесь было хорошо, потому что она оказалась рядом. Тут было, как раньше, тепло и уютно, несмотря на запустение и беспорядок. Он сейчас жалел лишь о том, что выбросил картину, все эти годы висевшую на стене напротив входа. На ней был изображен молодой человек, дремлющий на скамейке в парке с романом Бальзака в руках, дочитать который ему так и не удалось.

В тот день Кораль оставила детей у матери, дав ей строгие указания ни в коем случае не впускать в дом Карлоса и не отвечать на его звонки. Они по-прежнему жили у Хулио, хотя Кораль действительно подыскивала подходящую съемную квартиру.

Оказавшись наконец наедине, без детей, они наскоро навели на чердаке порядок, хорошенько проветрили помещение, избавив его от запаха слежавшейся пыли и плесени, а затем заперлись там на весь день и стали рассказывать друг другу о своей жизни, начиная с того дня, когда их пути разошлись. С собой у них было несколько бутылок вина, намного более дорогого, чем им доводилось пить тогда, в юности.

Кораль говорила, а Хулио слушал. Ему нравилось наблюдать за нею. Он с удовольствием отметил, что она подсознательно выбрала себе любимое место, то самое, где когда-то стоял мольберт и молоденькая художница работала над очередной картиной. Омедас дождался, пока Кораль обоснуется на привычном месте, и занял свой обычный пост наблюдения — в дальнем углу комнаты, у самой стены, откуда так удобно было наблюдать за рисующей женщиной, поворачивавшейся к нему то в профиль, то спиной. Сейчас все получилось как тогда, с той только разницей, что Кораль оказалась к нему лицом. Ей не приходилось отрываться от мольберта и поворачиваться к Хулио, чтобы улыбнуться ему.

Негромкий голос Кораль, как всегда тщательно подбиравшей каждое слово, разносился под покатой плоскостью крыши, гулко отражавшей его. Им обоим было легко. Они охотно смеялись. Вино помогало сбросить последнее напряжение и забыть о каких-то давних обидах, показавшихся теперь глупыми.

Мужчина и женщина отключили телефоны, их никто не беспокоил. Один на один друг с другом, пленники этого вновь обитаемого острова понимали, что делать им сейчас практически нечего. Нужно только рассказывать и слушать. Если бы тот большой мир в эти часы вдруг начал вращаться в другую сторону или разрушаться на глазах, то их это ничуть не заинтересовало и не обеспокоило бы.

В какой-то момент Кораль Арсе встала с плетеного камышового стула, обнаружив при этом, что на ее насквозь пропотевших бермудах эффектно отпечаталось плетение спинки и сиденья, и объявила, что настало время ужина. Она на манер холодильника открыла старый шкаф с красками и растворителями и разыграла целый спектакль.

Кораль перебирала этот хлам, как банки с консервами, которыми они когда-то в основном и питались, и предложила на выбор несколько гастрономических решений на этот вечер:

— Что у нас тут есть?.. Так, вот банка с тушеными помидорами, а еще мы имеем анчоусы. Солоноватые они, конечно, но вот с этой спаржей будут очень даже ничего. Конечно, можно открыть баночку с паштетом. Судя по цвету, делали его из кошачьей печени.