Этот пример показывает, что идеи Андрея сложно отнести к какому-нибудь из направлений мысли того периода; вместо этого он (и другие люди, подобные князю Дадиану) усваивал отдельные элементы современных ему вариантов консерватизма и по-своему их интерпретировал. По крайней мере, в случае Андрея способ интерпретации определялся драгоценной для него идеей воспитания. Если Огарев поднимал революционное знамя во имя «правильности» или научной рациональности, Чихачёв и Дадиан были наследниками разнообразных и, казалось бы, противоречивших друг другу течений: от представлений Екатерины II о просвещенном образовании до сентиментального патриотизма славянофилов или националистов, от трактовки Александром I порядка как абсолютного блага, нашедшего воплощение в печально известных военных поселениях, до его убеждения в том, что русское общество не было готово к представительному правлению[908].

Те социальные и политические перемены, которых надеялись добиться в России славянофилы, в недавних исследованиях подверглись переоценке. Историк Сюзанна Рабов-Эдлинг отвергает общепринятое представление о славянофилах как о романтических утопистах, чьи идеи сводились по сути своей к отрицанию или «уходу в себя», то есть касались в первую очередь отказа от рационализма и западной культуры, ассоциировавшейся с французским Просвещением. Вместо этого она утверждает, что славянофильство представляло собой рациональный и критический «проект социальных преобразований»[909]. Романтиков (и, в частности, славянофилов) «упрекали в том, что они бегут от неприглядной реальности, вместо того чтобы попытаться ее изменить». Однако в последние годы исследователи отказались от этого резкого противопоставления, прослеживая теперь неразрывную связь между идеями эпохи Просвещения и периода Романтизма. Эта преемственность представляется крайне важной для развития как прогрессивного либерализма, так и «современного» авторитаризма[910].

Критикуя всеобъемлющий рационализм и секуляризм эпохи Просвещения, славянофилы, как и Андрей Чихачёв, в то же время приветствовали представления Просвещения об образовании и идею благоговения перед знанием, изначально распространявшееся «Энциклопедией» Дидро (в особенности знанием о родном крае и обитателях различных областей страны). К этому славянофилы прибавляли сентиментальный интерес к миру чувств (в частности, религиозных переживаний) и уважение к сентиментальной привязанности человека к родной культуре[911]. Однако свойственное романтизму внимание к отдельному человеку не нашло четкого отражения в идеологии славянофильства, поскольку противоречило преданности воображаемому допетровскому прошлому, которое (в глазах славянофилов) характеризовалось соборностью, то есть духовным единством (важнейшая религиозная идея, разработанная философом Владимиром Соловьевым и тесно связанная со славянофильской мыслью).

Представления Андрея перекликались с мыслями славянофила Ивана Аксакова о жизни провинции: «Дорожа пространством дома как бесценным сосудом, в котором могла быть сохранена суть патриархального идеала»[912]. Это мировоззрение понуждало даже столичных интеллектуалов погружаться в подробности повседневной домашней жизни – как это делал и Чихачёв. Он также разделял убеждение мыслителей-славянофилов, что после Великой французской революции судьбой Европы стало «ложное» или извращенное Просвещение, и надежду, что Россия избежит того, что казалось ему крайним рационализмом и социальным хаосом республиканских и эгалитаристских идей.

Однако, в отличие от славянофилов, Андрея мало интересовала соборность: возможно, потому, что он не готов был романтизировать крестьянство (вместо этого идеализируя свою патриархальную власть над деревней). Отцы-основатели славянофильства славились тем, что появлялись в великосветских салонах облаченными в «традиционное» платье эпохи Московского царства. Андрей и его родные одевались по европейской моде, а консервативный национализм или патриотизм Андрея не нуждался в публичных демонстрациях (и не был элементом романтического проекта воссоздания национального прошлого), представляя собой простое отражение того, как он понимал актуальное состояние своего непосредственного окружения[913]. Его частые признания в личной преданности царю и императорской фамилии показывают, что его практически полностью лишенное критики отношение к самодержавию и государству отличало его от славянофилов, хоть он и разделял с ними отсутствие интереса к политическому или гражданскому национализму на западный образец, отводившему значительную роль представительному государству, состоящему из «граждан» (в противоположность милостивому правлению монарха, существующего над своими «подданными» и вдали от них).

В нескольких важных аспектах мировоззрение Андрея и интеллектуальный труд, который он считал своим призванием, по-видимому, находятся в согласии с проектом славянофилов (в трактовке Рабов-Эдлинг). Однако в других отношениях его взгляды ближе к консервативным помещичьим представлениям о национальной идентичности, формировавшим основу «здорового» национализма Западной и Центральной Европы. В России деревенская жизнь под властью помещика, бывшая ядром представлений Андрея о национальной идентичности, была разрушена в 1861 году в момент освобождения крепостных, приведя к обеднению помещиков и отчуждению крестьянства. Способом выживания товарищей Андрея по несчастью и сохранения их представлений о национальной идентичности можно, вероятно, счесть труды земских деятелей конца XIX века (Земства – органы местного самоуправления, введенные в 1864 году, из‐за наличия имущественного ценза возглавляемые достаточно обеспеченными землевладельцами. Их сотрудники – учителя, врачи, агрономы и др. – были в основном молодыми людьми, имевшими профессиональное образование и происходившими из обедневших дворянских или разночинных семейств). Ущерб, который отмена крепостного права нанесла хрупким экономическим и социальным отношениям в сельской России, замедлил рост и уменьшил влияние земцев по сравнению с подобными им группами в Западной Европе[914].